Михаил Литов
Кто как смог
Город не отличался завидными размерами. Он продолжительное время жил в чрезмерной тишине, лежал бесцветно под умолкшим небом. Но потом словно в одно мгновение засияли, даже, наверное, живее, чем в ставшей уже книжной старине, купола и кресты, и все увидели, дивясь, как велико их множество. Хрупко, как было бы, когда б навсегда вместо солнца выкатилась ущербная полупрозрачная луна, установилось то обстоятельство, что человек мог с обычной тяжеловесностью выйти из дома по своим дневным делам, совсем не думая ничего религиозного и мистического, - и тут же вдруг попадал будто в заколдованный мир бесконечных и предположительно летних вечеров и какого-то таинственного свечения из неведомых источников. На все легла как бы дымка с некоторым оттенком сумеречности. Наш прохожий призадумывается, у него возникают вопросы к бытию. Начиная ощущать себя несколько призраком, он непременно оказывался либо у монастырской стены, либо у голосисто звякающей колоколенки, или у хмурящегося пока, какого-то невостребованного еще остатка церковной древности. В тихом переулке, где он шел, отдуваясь, погруженный в серую злобу дня, его обгонял внезапно бойкий, сверх всякой своей телесности веселый монашек, да также, глядишь, навстречу уже поспешала монашка, понурившая голову в отвлеченной задумчивости, и поневоле человек принимался не без замешательства соображать, что же у него за место в этой черноодеянной сутолоке, присматривался между прочим, - а за листвой в прояснившемся небе что-то делают возле креста пасмурные, надутые вороны, и даже как будто еще какой-то человек темнеет, усмехаясь, на верхней площадке колокольни, примеряясь, видимо, вовремя зазвонить в большой колокол. Нас уже двое, думает прохожий, продолжая увязать в своих путях-дорожках; для того, который у колокола, он тоже всего лишь темнеется, только что внизу, и вот он прежде размышлял, не пойти ли от своих тягот в пивную или в баню, а теперь у него медленные и невнятные мысли о странным образом переменившейся действительности. Странно ему, и сам он невнятен, а все вокруг чуть ли не на его глазах схватывается какой-то упрямой и дивной гармонией. Ему надо устроиться в этом новом положении вещей, но куда же подевать свои общие, вызванные и прошлыми и нынешними обстоятельствами неустройства?
А вот небо слегка потемнело, и в волшебное разрыв-облако нежно свесились столбики лучей, однако, солнечных ли? Не мир уже это и не страна, не город, а заповедный край. Между тем город не разбросан невпопад, он притулился к холму, и поскольку церкви почти все на высоких местах и маковки сами по себе высоко, куча домов словно ужимается, подтягиваясь к ним, тесно собирается вокруг большого храма на вершине и скрадывается его сиянием. И если раньше, когда люди только увидели весь этот блеск, им представилось в виде недоумения, что они попали в музей, то теперь, уже при некоторой привычке так жить, они заимели почти что постоянное ощущение о себе и городе, будто они живут при церкви, а город стал неким городом-храмом. Все это было невинно, но и немножко тревожно для душ местного человечества, особенно тех, которые сделали свою красоту и единственность простой и больше ничего не желали. А пробивалось же еще откуда-то одновременно научное и легендарное познание о стоящей вообще на несколько отдаленной окраине церквушке, знаменитой, но после долгой и заслуженной славы вдруг захромавшей у нерадивых людей так, что в обнаженности и зиянии она уподобилась каким-то уродливым костылям. Сейчас и она усовершенствовалась, так что можно поговорить о современных людях как о знающих всякие архитектурные тайны и ухищрения лучше древних, как о людях ученых и в науке много укрепленных и обеспеченных. Остались в беспокойстве еще только разные хранители и создатели легенд. Они бегали вокруг церквушки и рассказывали о ней чудесные вещи, и хотя их было немного, их авторитет стоял довольно прочно, поскольку даже люди науки не совсем смотрели на них как на чудаков и кое-что солидно подтверждали в их безудержных высказываниях. Говорили же среди всякого, что в стенах церквушки все прошлые века создавалась и складывалась, сплеталась в циклы, в свитки вдохновенная древняя литература. Этот разговор образовывал в иных умах, не желавших ни спора, ни какого-либо умственного или нравственного обострения, страшную и казавшуюся им отчасти постыдной думку о безднах времени, о копошащихся в них писателях и мыслителях. Были и такие в городе, которые не выдержали всей этой музейной, но не застойной, а как будто даже чересчур деятельной напряженности, к тому же странным образом обязывающей мыслить, и повели себя как сумасшедшие.
У Севера Глаголева, который на переходе к полной зрелости возраста явился из полуночной стороны, все было обычно и как от века дано, пока он на религиозные запросы своей души отзывался вполне мудрым рассуждением о недоказуемости существования Бога, равно как и неправомочности утверждения, что никакого Бога вовсе нет. Север Глаголев усмехался диалектически и требовал безупречной логики в этом основном вопросе человеческой жизни. Но не иначе как бесы принялись внезапно осаждать его. Одни, подделывая голоса под гром и воплотившееся в некую бурю мужество, возглашали, что Бог есть, не остерегаясь брать на себя такую смелость, а другие, или те же, только успевшие изобразить себя другими, отвратительно, саркастически пищали: Бога нет! Север ужасался. В каком мире он проживал мгновения, когда это с ним происходило? Он и сам не ведал.
