Кто как смог - [3]

- Правда, - отвечал человек с изумлением открытия и после уже уважительно любовался Севером.

Но, избавившись от докучливого собеседника, Север плевался ему вслед, чертыхался, понимая, что в разговоре о его муках ничего не выразилось, а ведь выразить как раз есть что. Он мрачнел, погружался в дикую, тупую задумчивость и продолжал путь теперь уже в скверном настроении или даже вовсе поворачивал назад, думая только лишь поскорее забиться в свою щель и наконец вполне уяснить свое положение.

Он еще не сообразил о Боге, не помышлял о церковной службе, о молитве и только со стороны, с заинтересованностью истинного художника, рассматривал монастырские башни и ненатужные узоры храмов, а уже, однако, втянулся в муку сознания своего земного ничтожества и, словно обитая мелочью, мелкой изворотливой гнидой в прахе, неистово искал, где бы и как покаяться в своих бесчисленных грехах, в подлых бесовских мечтаниях. В его голове совершался разнузданный хоровод, натуральная свистопляска, и не мудрено, что после того от всякой, от первой попавшейся думы о себе он впадал в невыносимое уныние. Он хотел веры, а не напитывался ею, он думал о смерти с каким-то странным страхом, воображая, что ж это станется, если его самого больше не будет, и в то же время ничто так его не раздирало, как желание поскорее свести концы с концами, а концы спрятать в воду, в некие воды небытия. Однажды Север вошел в монастырь, на который каждое утро как бы с особой задумкой взглядывал из окна своего дома, а затем прогулялся до реки, к знаменитой церковке, которая там стоит с незапамятных времен и в которой будто бы велась долго летопись. Река у церквушки сливалась с еще одной рекой, уже в стороне, у подножия же храма теснилась какая-то обширная лужица, и ее одни называли прудом, а другие прежним руслом реки, т.е. старицей. Но храм строили именно на берегу, и только потом река отогнулась в сторону. Случилось это, разумеется, задолго до всякого Севера. В этой прогулке началось что-то необыкновенное.

Север, крякая, поднимал крепко стиснутый кулак на уровень груди, напротив сердца, и смутно бормотал: Бог знает чем уязвлено оно! Может быть, прошлым, отягощенным неисправленными грехами, а может, возможностью какого-то дивного света в будущем, которое провидение еще и приберегает для него. Луг, отделяющий церквушку, малую снаружи, да просторную, вытянутую к самым небесам внутри, от монастыря, не без горделивости, кажется, называли заповедным, и хотя много подобных устроенных доброй природой местечек повидал на свете Север Глаголев, все же, все же, когда он шел этим лугом, сначала к церкви, потом назад, к монастырю, эта обширная и светлая местность вдруг подарила ему ощущение небывалости, незаменимости. Конечно, это было вообще необыкновенно, что он, возвращаясь и глядя вперед, видел сказочный белый фантастический сгусток куполов и колоколен обители, вырастающий словно из-под земли, врастающий в глаза, а обернувшись, мог еще рассмотреть краешек, куполок чуда у слияния рек. Он видел и коров, мирно пасущихся на лугу без знания, что они берут от заповедности. Вдали тихонько продвигалась телега, влекомая одной лошаденкой, а за ней, тоже тихо, скользила серебристая машина, и Северу представилось, что там даже забавная сценка, что в машине матерится привыкший к бешеным скоростям водитель и кричит мужику на телеге свернуть в сторону, а мужик знай себе невозмутимо торит свой медленный путь. Но в этом ли небывалость?

В монастыре пишут при входе в большой храм требование чистить обувь. Это тоже довольно забавно. Воображаются сапожная щетка, вакса и прочая подобная житейская чепуха. В огромной внутренности собора молодые монашенки ловко бегали, наводя чистоту, а какая-то девочка, совсем еще ребенок, плотно закутанная в черную ряску, с чувством собственного достоинства толковала посетителю некие чуть ли не догматы, едва ли не византийское что-то, и тот внимательно и серьезно ее слушал. Монашенки так и носились стайками по всему монастырю, вдруг словно взрыв выбрасывал их из разных дверей, и они невесть куда мчались. Что-то их занимало. Две из них, прилепившись к задней стене собора, чистили ее металлическими скребками, и тут же две прибежавшие откуда-то козы принялись, поглядывая на Севера Глаголева не то что без страха, а с некоторым даже презрением, объедать ровно высаженные на газоне кусты. Какие-то истерические дети бегали тоже. Маленькая, быстрая старушонка проскользнула в низкую дверь грузно осевшей башни, где некогда князь держал в заточении брата, тоже князя, а затем и удавил его, сделав святым в глазах народа. Старушка сморщила на твердом, как с дуба снятом лице плаксивую гримасу, крестясь перед местом убиения мученика. Дико сверкнув на Севера глазами, она сообщила, что здесь князя побили мечами и ножами, здесь же стали его душить, пинать ногами, опять бить мечами и ножами, а он еще потом смог преодолеть несколько ступеней вверх по узкой и кривой лестнице, вертевшейся там в каменном мешке. Север, между тем, помнил некое предание, что, мол, несчастный князь, хотя и был подвергнут насилию, смерть принял, однако, благостно и как-то безболезненно, успев, конечно, произнести классическую предсмертную речь, подхваченную еще от Бориса и Глеба.