Узбекские повести - [23]

— На, старик, неси домой.

А сам смеется. Мустафа на минуту теряется, не знает, как ему быть. Он понимает, можно и не брать шкуру домой, но и отказаться не осмеливается.

— Неси, старик, неси! — повторяет мясник. — А то мухи ее разукрасят!

На этот раз Мустафа вроде бы находит здравый смысл в словах Бако. «Лучше уж правда унесу, а то мух-то вон как много…» — думает он, но опять останавливается. Не дает Бако спокойно ему уйти. Но как только отрывает Мустафа от земли тяжелую шкуру, мясник начинает хохотать:

— Неси, старикан, неси! Коврик шить будешь!…

Мустафа поднимает голову, чтобы возразить, но опять не решается… Как же тут возразишь, когда Бако сам прекрасно знает, что из шкуры бычка овчины не получится, шерсти-то у бычков, считай, совсем нету… Мустафу обижает насмешка мясника, но тут же, сам того не замечая, он опять начинает оправдывать Бако. «Сапоги сошью, — думает он, — коврика из нее не сошьешь, а вот сапоги можно… Если хорошенько обработать, то хорошие сапоги получатся».

— Неси, неси, старик! — уже третий раз призывает мясник Бако.

Мустафа со шкурой в руках молча направляется в дом. Голова у него опущена вниз, да и весь он будто уменьшился в размерах, грустный такой идет… Старуха удивленно взирает на него. Мустафе стыдно, он старается не встретиться с женой взглядом. И старуха молчит. Она думает, что шкура очень тяжела, что ее, язву такую, опять надо будет вынести из дома для обработки…

Немного спустя Мустафа выходит из дома и видит, что мясник стоит, уставившись на его точильный брусок. Давно хочется Бако унести этот брусок, но никак не решается он это сделать. Просить как-то совестно — на дне речки полно таких камней. Но у Мустафы он какой-то особенный, ровный, длинный, словно настоящий кинжал, только без рукоятки. Бако прекрасно знает, что Мустафа ему не откажет, но все же не может попросить этот проклятый брусок, который ему так нравится. Не может потому, что он взял с Мустафы лишние десять рублей, и еще потому, что Мустафа ему не откажет… Бако сам удивляется на себя, ему становится как-то жалко Мустафу, и оттого, что душа у него размягчается, он опять начинает ругаться. Кроет Мустафу отборными словами… Но Мустафа его не понимает. Поскольку он не понимает, Бако начинает злиться еще пуще, еще искренней, и, сам того не замечая, переходит на родной язык:

— Обабился, старик! — кричит он Мустафе. — Чего ж это ты бабой-то стал, а? Может, скажешь? Не скажешь? Баба ты, баба и есть. Крови боишься, ножа боишься… Баба ты, не Мустафа, а баба!..

Бедный Мустафа никак не может взять в толк, за что на него так обрушился мясник. Стоит и молчит. Молчит и молит бога, чтобы не забрел сейчас ненароком племянник Усман, чего доброго, отлупит он мясника. Посматривает Мустафа украдкой в сторону ворот, но нет, все тихо, племянник вроде не идет.

Мясник Бако, злой, как черт, уходит. Мустафа его не провожает, садится в сторонке и начинает размышлять. «Бако больше не позову, — думает он, — никогда больше не позову этого бандита резать бычка». А сам чувствует, что позовет. Поэтому он еще раз пытается распалить себя, чтобы вовсе не позвать мясника, вспоминает, с каким наслаждением Бако обозвал его бабой. Но ему что-то не верится, что он баба… Смотрит Мустафа на свою белую бороду, теребит ее, начинает говорить вслух, чтобы послушать, похож ли его голос на бабий. Потом зовет жену, прислушивается к ее голосу, сам начинает говорить с ней, сравнивает свой голос с ее тоненьким старушечьим, и остается довольный. Нет, его голос, пусть хоть и немного мягок, совсем не похож на бабий…

Однако, что бы там ни было, но после каждого визита мясника Мустафа начинает громко басить. Однажды Ибадулло Махсум даже удивился, услышав, что Мустафа говорит каким-то странным голосом.

— Вы, Мустафа, так, пожалуйста, не говорите, — сказал он. — Так вы совсем не похожи на Мустафу.

— Ведь у меня совсем мягкий голос, — смутился Мустафа. — Очень даже мягкий. Махсум…

— Мягкий, слов нет, мягкий, — подтвердил Ибадулло Махсум. — Аллах дает каждому свое, даже голос…

— Люди смеются, что у меня такой мягкий голос, — пожаловался Мустафа.

— Так они, должно быть, пошли от обезьян, если смеются по такому поводу, — рассудил Ибадулло Махсум. — А вы попробуйте, Мустафа, немножко простудиться, может, и голос чуть огрубеет, а?

— От простуды меня лихорадит, — сказал Мустафа.

— А раз лихорадит, так уж тогда не простужайтесь, — сказал Ибадулло Махсум. — Вы потеплее одевайтесь, Мустафа, раз вас лихорадит…

Так сказал Ибадулло Махсум и ушел.

В другой раз Мустафа хотел пожаловаться на свой голос старику Хуччи, хотя тот ничего странного в его голосе не заметил. Но старик Хуччи не пожелал его слушать и сам завел разговор про лошадей. Хуччи говорил, а Мустафа, которому так хотелось пожаловаться на свой голос, смиренно слушал.

— Вот вы есть Мустафа, — сказал старик Хуччи. — Никто ведь еще не назвал вас Манзаром-палваном, потому что вы с самого своего рождения Мустафа. Или я неправду говорю?

— Правда, почтенный, правда, — сказал Мустафа. — Вы правду говорите, Хуччи-ака.

— А мерин Камала мерин и есть, поэтому нельзя его назвать скакуном, — продолжал свою мысль старик Хуччи. — А раз он мерин, то грош ему цена, будь он хоть трижды пегим, правда ведь?