Увидеть свет - [21]

* * *

Заснуть сразу он не сумел, как ни старался, пришлось обратиться за помощью к снотворному, чего давненько не случалось. Возможно, это было странно, однако Доминик боялся умереть во сне. Ему казалось, что это похоже на утопление, только не лёгкие заполняются водой, а мозг заливают жуткие бесформенные видения, и оттого он не может больше функционировать. Удушье, вызванное вышедшими из-под контроля снами. Вэйл даже сотворил несколько работ на эту тему, втайне злорадствуя, когда никто из критиков не разгадал заложенного в полотнах образа. Но сегодня он старательно проигнорировал застарелую фобию, решив перетерпеть паническую атаку, которая неизменно следовала за принятием капсул препарата.

Он уже держал на ладони таблетки, собираясь с духом, когда завибрировал мобильный. Прежде Доминик никогда бы не поднял трубку — не то было время, не то настроение, да и не в его правилах — отвечать на звонки после одиннадцати. Сейчас же он почему-то знал — это очень важный звонок. Его нельзя пропустить, нельзя пойти на поводу собственного кодекса.

И он ответил, хотя звонили с неизвестного номера. Голос Рика, звучавший словно из другой реальности, показался Доминику по-настоящему жутким.

— Снова второй, — сказал тот отрывисто, но было ясно, что он имеет в виду. — Если бы ты только видел это вживую… Ты получишь фото, но, пожалуйста, не смотри их сразу. Это… не стоит смотреть на ночь. Прости, что тревожу так поздно.

— Я понял, — Доминик отправил капсулы обратно в баночку. Нет, бессонница была кстати.

Рик прислал фотографии уже через полчаса.

9

Рассматривая вызывающие отторжение снимки, Доминик размышлял, чего может желать или добиваться «второй». Мысленно он называл его именно так, и не узнать его почерк было невозможно. На этот раз гротескную пародию, сложенную из человеческого тела, он угадал не так легко, но потом всё-таки припомнил. Этот этюд уже давно занимал место в галерее Анхелики — не потому что входил во все экспозиции, а всего лишь из-за того, что прекрасно вписывался в пустоту простенка в холле. Туда мало смотрели, там даже не было подсветки, но выбор показался Доминику гораздо более неприятным, чем очередное полотно с последней выставки. Убийца словно намекал, что присутствует рядом довольно долго. Приглядывается, выведал все укромные уголки.

Вэйл снова задумчиво перелистал снимки. Создавалось впечатление, что он пытается прочесть книгу на чужом языке, в котором буквы только чудятся знакомыми. Может, он зря забивает голову этими убийствами? Может быть, это лишь разрушает его самого?

Столько лет удерживаемый ритм, расписанный график теперь грозили превратиться в пыль, но ведь Доминик понимал, от чего защищался, выстраивая свою жизнь так чётко, что там не осталось пространства даже для Мадлен. Каждый ритуал, каждая особенность распорядка были ниточками, ведущими к социальному, к обществу. Это был его спокойный форт, позволяющий выглядеть столь же нормальным, как большинство действительно нормальных людей вокруг. Это была его раковина, защитный корпус, а он сам — слишком мягкотелый моллюск, чтобы существовать во внешней среде без неё, — будто выкарабкивался из осколков.

Но кто и когда нанёс удар?.. Кто сумел подкрасться и разрушить до основания славный замок, столь долго надёжно ему служивший?

Уже почти не обращая внимания на изображения, Доминик попытался сосредоточиться. Что на самом деле привело к такому плачевному результату? Что стало тем самым толчком, из-за которого он перестал доверять себе и принялся изменять заведённому порядку?

И осознание оказалось болезненным — всё таилось в понимании красоты.

Любое своё действие Доминик укладывал в схему этого понятия. Его восприятие каждого жизненного процесса сосредотачивалось в дуальном «красиво» и «некрасиво». И раньше любая категория легко оценивалась по этому признаку. Жизнь — была красивой, убийство — нет. Вот что пошатнулось, превратилось в иллюзию в тот день, когда Рик прислал первые фотографии. И до сих пор Вэйл не нашёл примирения с собой. Его точка зрения неуловимо изменилась, да так, что он не мог полностью принять её. Как странно было чувствовать, что он не в силах принять часть самого себя! Прежде ему не были присущи такие страдания.

Каждое столкновение с «первым» расшатывало его личную систему всё сильнее, и был только один плюс от «второго» — его «работы», его кровавые полотна не возбуждали в душе Доминика ровным счётом ничего, кроме гадливости. Вероятно, виной тому было не убийство, а именно воссоздание чужой идеи — тут Вэйл мог бы посомневаться, но ему сейчас достаточно было и того, что получалось отрицать красоту этих деяний.

Но первый… Нет, Доминик не звал его так.

Про себя он всё равно именовал его художником и творцом. Даже уловка с Мадлен не удалась до конца, из подсознания ли, из глубин души, но возникали именно эти названия. Творец преследовал высшую цель, и то, что он делал… Нельзя было ставить в один ряд с мерзким подражательством «второго». И потому снова приходилось возвращаться к дилемме красоты и уродства. А значит, опять находиться в мучительном подвешенном состоянии неопределённости, когда невозможно выяснить, где в этой системе сам Вэйл, какое место он мог бы выделить для себя и творчества, что вырывалось из его души. «Второй» со своим убогим плагиатом не сумел совершить такого с Домиником.