Утро, полдень и вечер - [5]

Здесь же, в Реате, или по крайней мере на расстоянии брошенного камня можно было встретить людей, сохранивших еще с доколумбовских времен и со времен Коронадо[2] черты как кочевой, так и оседлой жизни: горячих, необузданных навахос — мастеров выделки знаменитых одеял «навахо», и прирожденных всадников, все имущество которых либо умещалось в широком поясе, либо заключалось в бусах из серебряных пластин, монет и кусочков бирюзы; женщин в широких сборчатых юбках, в каких ходили во времена Гражданской войны; индейских воинов с яркими повязками на голове, в вельветовых куртках и с монгольскими усами, исполняющих под пронзительное пение таинственные обряды, творящих ночные заклинания и культивирующих запрещенное многобрачие; мирных пуэблос, которые жили в общинах, среди орошаемых полей и славились своими храмами, напоминающими древнегреческие пантеоны, своим удивительным умением выращивать кукурузу в пустынных песках, своими клоунами, глотателями шпаг и заклинателями змей, живописными одеждами и масками, гончарными изделиями, бисерными вышивками и неутомимостью в играх и танцах.

Чтобы еще хоть чем-то украсить домотканую демократию Реаты, «Лариат» представляла читателю Гарри Вина — активного члена Торговой палаты и владельца ресторана «Китайское рагу» — предмета зависти даже для жителей гораздо более крупных городов.

По словам «Лариат», никогда, с тех пор как усмирили апачей, между столь различными во всем общественными слоями не возникало открытых конфликтов. В этом смысле Реата служила наглядным примером братских отношений.

На первый взгляд редакционные статьи основывались на фактах; вообще же они выражали лишь добрые пожелания. Камень был брошен на много миль дальше, чем удалось Джорджу Вашингтону забросить свой серебряный доллар. Хотя на улицах и можно было встретить индейцев (некоторые из них казались сошедшими с рекламного щита) индейцы эти не были местными жителями. Некоторые из них — серебряных дел мастера, гончары и ткачи — работали в антикварных магазинах, но находились здесь проездом и ютились где-нибудь на окраине города, а потом неожиданно исчезали, если желание или нужда заставляли их вернуться в резервацию.

Было еще несколько индианок, но о них неудобно и упоминать. Речь идет о чертовой дюжине толстых флегматичных девиц навахо, запертых в вонючих притонах на Даймонд-стрит и служивших приманкой для туристов, которым могло показаться, что все другое они уже видели.

Остальные индейцы здесь вообще не жили, они приезжали в Реату для того, чтобы поглазеть на белых туристов, так же как туристы глазели на них, или чтобы потратить деньги, выигранные на скачках, на такую невероятную роскошь, как жевательная резинка, консервированные персики и табак, который курят белые.

Что касается испанского уклада жизни, то он сосредоточился не в самой Реате, а в деревушке под названием Ла Сьенегита, расположенной на склоне холма, примерно в двух милях от города, не доезжая шахтерского поселка. Услугами же испано-американских ресторанов Реаты пользовались больше anglo, чем представители коренного населения, поэтому в радиусе одной мили от центральной площади, Пласа де лос Анхелес, далеко не часто можно было увидеть печь под открытым небом, или играющих в Iglesias, или человека с плащом на плече.

Само название Ла Сьенегита звучало как преувеличение[3]. Эту местность нельзя было назвать ни болотом, ни даже болотцем. Очевидно, название это пришло кому-то на ум в минуту безудержной радости при виде родничка, пробившегося здесь сквозь щель в скале. Родничок этот, образовав ручей длиною в несколько ярдов, быстро иссякал и терялся в песчаном грунте. Возможно, когда-то здесь действительно было болото, пока не появился город и не понизился уровень грунтовых вод. Во всяком случае, земля оставалась достаточно влажной, чтобы вспоить три гигантских тополя, которые весной наполняют воздух множеством пушинок, а осенью загораются гигантскими огнями желтых листьев. Одним словом, поселок появился здесь благодаря родничку. Но все годы, кроме засушливых, когда в колодцах остается лишь потрескавшийся слой глины, смешанной с гравием, он дает воду для поливки кишащих цикадами плантаций перца и фасоли, разбитых на опаленных солнцем приусадебных землях.

Хотя родник с давних пор служил пастухам-испанцам излюбленным водопоем для скота, само население этого района не было испанским. Когда угольная компания Реаты — дочернее предприятие Американской медной корпорации — приступала к набору рабочей силы, ее директора не хотели брать коренных жителей испанского происхождения — в большинстве своем мелких земледельцев, предки которых получили землю еще во времена испанской колонизации, — ибо считали их слишком невежественными и отсталыми для выполнения работы, требовавшей некоторой квалификации; они предпочитали брать «англо-американцев» — потомков первых поселенцев: ирландцев, валлийцев и британцев. Однако такая практика не оправдала себя. Хозяева вскоре убедились, что люди эти чересчур образованны, поскольку спустя какое-то время они начали «бунтовать» против примитивной техники и опасных для жизни условий подземного труда. Некоторые из них ушли с шахт, превратившись в городских рабочих, мелких торговцев, слуг, а также надсмотрщиков и полицейских, другие же попробовали добиться лучшей участи путем создания тайных лож, за что подверглись массовым увольнениям, зачинщики были брошены в тюрьмы. На их место компания стала привозить из угольных районов Востока словенцев, итальянцев, греков и поляков, но и они за время жизни одного поколения стали слишком образованными.