Утро, полдень и вечер - [36]

— Adiosito[28], мама.

— Adiosito, chiquito[29], no tomes los reales de madera. He бери деревянных монет. — Это шуточное напутствие они заимствовали у детей anglo. Томасито серьезно ответил:

— No mas de plato. Буду брать только серебряные.

— Bueno. Хорошо. — Она взяла с постели окровавленную одежду и вышла.

Дом Виджилов был ближе, чем дом Маркоса, поэтому Консепсьон решила сначала зайти туда.

— Телесфоро! Мария! — позвала она и тут же умолкла.

Сначала она подумала, что в доме пожар, но оказалось, что это дымит на плите горшок, в котором варился перец и из которого уже давно выкипела вода. Мебель в спальне была перевернута, одежда разбросана по полу, на треногом письменном столе с выдвинутыми ящиками стояла бутылочка с молоком.

— Jesus Cristo![30] — воскликнула Консепсьон.

Она вылила в горшок чашку воды, заглянула в печь, где огонь уже затухал, и вернулась в разоренную спальню.

— Это ты, Конни?

Она вздрогнула. Из-под кровати вылез Хэм Тэрнер, лицо которого выражало смущение.

— Больше не могу, — сказал он со злостью.

Консепсьон засмеялась, но смех прозвучал слишком громко и неуместно, и она замолчала. Хэм, понюхав воздух, спросил:

— Чем это воняет?

— Ничего страшного, еда сгорела. А ты оставайся тут, — тихо продолжала она. — Они еще могут прийти.

— Да они уже были. — Хэм решительно встал и принялся сердито обивать своим старым коричневым сомбреро пыль с костюма. Трудно было сказать, на кого он сердится: на нее, на тех, кто заставил его прятаться, или на себя. — Они могли видеть, как я сюда входил, — продолжал Хэм, — и… Впрочем, пусть приходят, я знаю, как от них избавиться.

Сознание опасности ободряюще подействовало на Консепсьон. Всего лишь несколько минут назад она думала, что никому не нужна, и вдруг оказалась необходимой. Теперь в ее руках была жизнь Хэма Тэрнера.

— Мы не хотим терять руководителя нашей организации, — сказала она и удивилась, уловив в своем голосе смущенную нотку.

Хэм понуро сидел на краю кровати.

— Потерять-то вы его все равно потеряете, — безучастно сказал он и вдруг оживился. — Черт возьми, я же никому еще не сообщил!

— О чем?

Сердце у нее редко, но сильно стучало.

— В Дэнвере нам оказали доверие: разрешили создать в Реате самостоятельную организацию. Хотят рекомендовать Трэнка на пост руководителя, а меня переводят на шахты в Тринидад и Рэтон. Однако я остаюсь в составе окружного комитета.

— Да, это очень важно.

Больше Консепсьон не нашлась что сказать. Она чувствовала полную растерянность и смущение — у нее, словно у девушки, дрожали колени, во рту стало сухо.

— Вряд ли кому нужны эти вести после того, что случилось. А где Ковачи? Они говорили, что придут сюда.

Консепсьон овладела собой и, улыбнувшись, пожала плечами.

— Ковачи? Наверно, арестованы. Мне сказали, что даже Артуро взят. Он ведь был в зале суда. И Лугардита тоже. Только что с нее спросишь? Дай ей револьвер, она все равно не выстрелит, сил не хватит нажать на спусковой крючок.

— Но ведь я, в конце концов, должен узнать обстановку! — раздраженно сказал Хэм. Он встал и нервно зашагал по комнате. — В тюрьме и то больше узнаешь, чем здесь.

— Да тише ты, дурень!

Хэм улыбнулся. Оба немного успокоились.

— Они не станут сажать тебя в тюрьму. Они стрелять будут. Сядь, я расскажу тебе про обстановку.

Она усадила его рядом с собой и, порывшись в куче окровавленной одежды, протянула запачканный в грязи номер «Лариат», прошедший уже через полдюжины рук.

— Вот, читай. — Она наблюдала, как его голубые глаза пробегают текст в поисках интересных подробностей, и понимала, что ему все равно, здесь она или где-то далеко.

Консепсьон зашагала по комнате. Лачуга Ковачей, в которой стоял запах гари и все было перевернуто вверх дном, казалась ей уютным убежищем, оберегающим ее от террора и хаоса внешнего мира. На улице шумели автомобили. Слышались крики и проклятия. Они доносились откуда-то издалека, и можно было лишь различить, что кричат на испанском, словенском и английском языках. Нетерпеливые гудки попавших в затор легковых и грузовых машин вселяли в Консепсьон тревогу, ей не терпелось поторопить Хэма. Не может же она сидеть здесь вечно. Да и он тоже. Рано или поздно кто-нибудь из помощников шерифа сунет сюда свой нос и увидит их…

— Черт побери, — пробормотал Хэм. Он поднял озабоченное лицо и прищурился. — Народ-то не борется!

Консепсьон восприняла его замечание как вопрос и в свою очередь спросила:

— С вооруженной полицией?

— Шок у них, что ли? Как у ребенка, который забавляется игрушкой, пока она не взорвалась у него в руках, сразу ослепив и оглушив. Так и эти люди — гонят их на убой, как стадо баранов.

Консепсьон снова подсела к Хэму. Наконец он взглянул на нее.

— У меня была мысль выпустить листовку и созвать митинг, но похоже, что на него сейчас некому идти. Пожалуй, лучше поискать помощи вовне.

Консепсьон поняла, что его мучает. На занятиях, говоря о международной солидарности рабочего класса, он всегда подчеркивал, что солидарность эта рождается в борьбе. Если жертвы хозяйского произвола не борются за свои права, если они сидят сложа руки и покорно терпят, то протесты прогрессивно настроенных слоев выглядят благотворительностью. Там, где нет равенства, нет и подлинной солидарности.