Утро, полдень и вечер - [35]

— Не дай этим людям провести себя, Конни, — сказал он и растянул рот в улыбке, красуясь своими усиками, подстриженными на манер Кларка Гейбла[26]. — Я знаю, что ты души не чаешь в своем сынишке и ради него постараешься избежать неприятностей.

— Вы опять за старое, господин судебный исполнитель. — Консепсьон всегда держалась официально с должностными лицами, даже с их детьми, которых ей приходилось пеленать в бытность студенткой медицинского училища. — Мало того, что вы морите наших малышей голодом и выбрасываете их на улицу, вы еще хотите, чтобы мы стали доносчиками. И считаете, что, если я отказываюсь доносить, значит, приношу вред своему ребенку.

— Мы не заставляем тебя… — попробовал перебить ее Руди. Но она не слушала.

— Разве это по-христиански?

— Мы никого не заставляем лгать, мы только хотим знать правду, — настаивал Руди.

— К примеру, имена руководителей, которых вы арестуете, так, что ли?

— К примеру, у кого было оружие. Кто нарушал закон. Или мы хотим слишком много?

— Нет, слишком мало, господин судебный исполнитель. — Конни скроила улыбку под стать фальшивой улыбке Руди. — Вы бы лучше спросили сначала, кто не впускал людей в суд и угрожал им оружием. Вот где было нарушение закона. С этого и началось, que no?[27]

— Не хочу с тобой спорить, Конни.

Лицо его стало серьезным.

— Я думал, что у тебя есть хоть сколько-нибудь здравого смысла, но раз ты не желаешь слушать…

— Тогда что? Вы меня арестуете?

Руди угрюмо качал головой.

— Мне нет до тебя дела. Я государственный чиновник и занимаюсь иностранцами, а ты родилась здесь. Я лишь пытаюсь тебе помочь на тот случай, если Бэрнс позовет тебя.

Она дотронулась до его руки.

— Вы очень благородны, как и все белые, господин судебный исполнитель.

Видя, что ее сарказм не произвел на чиновника никакого впечатления, Консепсьон вспомнила еще одно английское выражение:

— Тысяча благодарностей!

Открывая дверь своего дома, она с сожалением подумала: пожалуй, стоило сказать Руди, что ни у кого из рабочих оружия она не видела. Но потом решила, что не следовало об этом говорить. Вообще им ничего не надо говорить. Хватит обороняться, надо нападать. Вина лежит на них, и пусть они помнят об этом постоянно. Это они нарушили закон, они носят оружие, они виновны в убийствах, кто бы ни был убит.

Если начинаешь отрицать или защищаться — считай, что твоя песенка спета. Консепсьон знала это из собственного опыта борьбы в Организации помощи безработным. Достаточно признать, что к вопросу можно подойти с другой стороны, и ты оказываешься вовлеченным в «разумную» дискуссию; а уж тут только остается слушать их разглагольствования о законности, прецедентах и прочем. В конце концов они так ловко обведут тебя вокруг пальца, что и не заметишь, как попадешь в ловушку, словно муха в паутину. И тогда ты пропал, они станут попирать тебя.

После хаоса, который она только что видела в Ла Сьенегите, чистота и порядок собственного дома подействовали на нее удручающе. Перед тем как открыть заднюю дверь и позвать со двора Томасито, она нарочно разложила окровавленную одежду Маркоса де Риваса на безупречно чистом покрывале.

В кастрюле оставалось немного овсяной каши. Консепсьон налила в нее холодного молока и, не имея времени все это разогреть, отрезала толстый ломоть хлеба, села на табуретку и принялась за еду.

Нечаянно она взглянула на себя в дешевое слепое зеркало, висевшее на противоположной стене, и так была поражена, что застыла с куском в руке: Консепсьон увидела перед собой мать — такую, какой она помнила ее незадолго до смерти, — худую, морщинистую, с гордой осанкой. Впечатление было столь сильным, что Консепсьон невольно поднялась с табуретки и подошла к зеркалу, чтобы поближе рассмотреть свои лицо и плечи. Зеркало безжалостно отражало морщины, острые ключицы и плоскую, даже чуть впалую грудь. Консепсьон очень напоминала старую деву, слишком старую для ее тридцати пяти лет. Прежде она утешала себя мыслью, что при желании может снова выйти замуж, теперь же, взглянув на себя поближе, она с горечью поняла, что не только никогда не выйдет замуж, но и не захочет этого. Ей почти не верилось, что у нее вообще когда-нибудь был муж. Она искала и не находила в себе сходства с той испуганной девушкой, что кричала в брачную ночь и, сжав кулаки, плакала от стыда.

Пако до самой своей смерти относился к ней бережно, как к капризнице, которую можно покорить только хитростью. И был прав. Консепсьон действительно боялась любовных утех, считая их приманчивой ловушкой, попав в которую она рано или поздно должна будет примириться с неволей. Может быть, поэтому у них и не было детей. Но если это так, то почему, когда умер Пако, она так безрассудно захотела ребенка? Разве Томасито не ограничивал в какой-то мере ее свободу?

Словно извиняясь перед приемным сыном за эти мысли, Консепсьон подошла к нему и крепко прижала к себе, с удовольствием ощущая на щеке его грязную щечку. Ей стало легче. Она была рада, что наконец-то разглядела себя вблизи. Старая дева? Ну и что!

Консепсьон еще раз поцеловала маленького Томаса и пообещала ему скоро вернуться. Если о ней будут спрашивать какие-нибудь дяди, пусть он скажет им, что мама в больнице. Когда проголодается, может поесть кукурузных лепешек, они завернуты в полотенце и спрятаны в ящике для хлеба. А у заднего крыльца, в тени, стоит полбутылки молока.