Утро, полдень и вечер - [26]

Рамон говорил, что тетушка Присцилла не коммунистка и даже не социалистка. Себя она называла скромной христианкой и говорила, что, как Христос, любит бедных и проповедует братство, завещанное господом богом.

Хэм Тэрнер считал, что в Реате настоящие христиане встречаются чрезвычайно редко, поэтому не удивительно, если Присцилла слывет сумасшедшей.

Сначала многим казалось, будто тетушку Присциллу выдумали Хэм и Рамон, чтобы пошутить над шахтерами. А на самом деле пожертвования поступают из восточных штатов. Там будто бы партийные организации настолько богаты, что платят руководителям своих ячеек по десять долларов в месяц и печатают брошюры и листовки не на ротаторе, а на типографской машине.

Эти люди всегда сомневались насчет того, существует ли вообще тетушка Присцилла, но теперь вдруг поверили в это. Всем хотелось думать, что Рамон находится в надежном укрытии, что ему тепло и сытно в доме тетушки Присциллы, куда ни один помощник шерифа не сунет носа. Настроение поднялось: что ж, пусть арестовывают, в тюрьме Алтаграсия, можно будет ей рассказать приятную новость, ей и другим заключенным. Поэтому, когда на улицу медленно въехал еще один грузовик с вооруженными людьми и остановился у дома Транкилино де Ваки, то это против обыкновения не вызвало большого переполоха.

Трое головорезов слезли с грузовика, вошли в незапертую дверь и через минуту вернулись, таща за собой Транкилино и Соледад; остальные стали производить обыск. Соледад с истерическим криком судорожно цеплялась за мужа, Транкилино же вел себя удивительно спокойно. Людям, наблюдавшим эту сцену, казалось, будто они присутствуют при кощунстве. Это общее чувство выразил Хосе Амадо, когда в наступившей тишине вдруг прозвучал его голос, торжественный, как голос священника во время богослужения: «Вот он идет, лучший из нас, на страсти господни».

Бэтту Боллингу уже не хватало помощников. Он позвонил мастеру электростанции и стал раздраженно кричать:

— Ты думаешь, мы козлы отпущения? Пора и вам, ублюдкам, поднять свои жирные зады и прийти сюда! В другой раз, когда у вас случится забастовка, вы, черт побери, попляшете… Что, что? Не бойся, моя рубашка на мне. Это Гилли остался без рубашки — и вы останетесь, если не… Ага, то-то же. Ну, ладно, говорю, больше нам ничего не надо. Да, да — и грузовики тоже. Мы хотим, чтобы к заходу солнца в этом поселке никого не осталось. Что? Это мы уже сделали. И это тоже. Не учи, без тебя знаем, что надо. Только не думай, что ваше дело сторона. Черта с два вы уйдете от этого! Да, и теперь тоже, независимо от того, что говорит мистер Барбидж. Ну, вот это другой разговор. Список всех получающих у вас зарплату, с указанием тех, кто опоздал сегодня на работу, и тех, кто вовсе не пришел. Нам он нужен для предварительного следствия. Наверно, завтра… Что? Нет, мы не знаем, сколько у них оружия. А ты знаешь? Так вот, соберите всех, кто может передвигаться, кто хоть немного похож на христианина и у кого кожа хоть немного побелее, чем у дьявола. Ей-богу, мы даже сопливых бойскаутов позовем, если понадобится.

9. Скудельные сосуды

Консепсьон Канделария закурила — это была ее первая сигарета за день — и, глубоко затянувшись, стала ходить взад и вперед по больничному коридору, мимо раскрытой двери кабинета, где главный хирург вручал помощнику окружного прокурора сплющенную пулю.

— Вот эта извлечена из бока Маккелвея. Вторая пролетела насквозь.

— Она и была причиной смерти? — спросил помощник прокурора.

— Да.

Прохаживаясь мимо кабинета, Консепсьон искоса наблюдала за тем, что там происходит. Бен Мэллон положил пулю в конверт и что-то написал на нем. Хирург держал в левой руке еще две пули.

— А эти две — из Кресенсио Армихо…

— Подождите, док. Вы свидетель. Смотрите — заклеиваю. — Мэллон провел языком по конверту. — Вот так. — Затем взял второй конверт и написал на нем: «Кресенсио Армихо».

— Крепкий был парень. Обе пули застряли, — сказал хирург.

— Которая из них сделала свое дело?

— Смерть могла наступить от обеих, но вот эта — верная, в голову попала.

Пока Мэллон заклеивал конверт, оба молчали.

— А как Сандобал?

Хирург покачал головой.

— Его пулю пока не могу вам вручить. Еще не сумел извлечь. Слишком уж близко от позвоночника сидит.

— Что, не можете оперировать?

— Удивляюсь, как он еще не умер.

— Он в сознании?

— Нет.

— Слушайте, док. Если он очнется, очень прошу, чтобы без меня никто не пытался брать у него показания. Идет?

— Не очнется. На это нет никаких шансов.

Консепсьон перестала ходить и притаилась у стены, чтобы ее не видели из кабинета. Она обязательно должна поговорить с Сандобалом…

— Сколько, вы думаете, он проживет? — спросил помощник прокурора.

— Трудно сказать. Возможно, до ночи.

Конни натужно закашлялась. У нее вдруг сжалось горло, запершило от никотина. Она никогда не питала симпатии к Сандобалу — в нем было что-то животное. С женой, дочерями и внучками он обращался, как с рабынями, — и все же глаза ее наполнились слезами. Как-никак Сирило был свой. И вот за то, что он не потерпел обиды от вооруженного человека, его убили.

Миссис Питерс проверила, нет ли поблизости Лидии (та в это время была наверху, убирала чулан), и позвонила мужу.