Утро моей жизни - [23]
— Тихо!
И шум угас, как огонь, на который брызнули водой.
— Ребята, когда в класс входит учитель, вы все должны встать.
Мы встали, стуча крышками парт.
— Теперь ещё раз поздороваемся.
На приветствие мы ответили нестройно, но от души.
— Давайте-ка рассядемся поудобнее. — И учитель стал разводить нас по партам: маленьких вперёд, больших назад.
Я была высокой для своего возраста. Учитель пересадил меня за пятую парту. Моей соседкой оказалась второгодница Огульджема́л.
Потом каждый из нас получил по букварю. Мы принялись с азартом перелистывать страницы, а учитель раздал нам ещё тетрадки и карандаши. Прохаживаясь между рядами, он негромко рассказывал, как нужно обращаться с книжками и тетрадками, где их держать дома.
Мы слушали, боясь пропустить хоть слово. Этот человек овладел нашей волей с первых минут. Позднее я училась у опытных педагогов, слушала лекции известных профессоров, но при с лозе «учитель» перед моими глазами неизменно возникает образ Дурды-ага.
После переменки я вернулась в класс, как к себе домой. Школа сказалась даже лучше, чем я думала. Одно разочаровывало: мне хотелось сразу же научиться читать и писать, в один день догнать Нуртэч, но учитель толковал о школьном распорядке, о правилах поведения. Потом отпустил до завтра.
К утру я успела как следует соскучиться без школы, без учителя Дурды. Он приготовил для нас кое-что новенькое. Велел открыть тетрадки и чертить в них карандашом прямые палочки. Сначала несколько таких палочек он нарисовал на доске, потом у каждого на страничке.
— Теперь попробуйте сами.
Мы старательно водили карандашами, а он ходил от парты к парте и смотрел, что у нас получается. И всё время делал замечания:
— Не сутулься…
— Поверни тетрадь к свету…
— Возьми карандаш в правую руку…
В конце урока сказал, что научиться писать и читать, стать умными и образованными мы сможем только в том случае, если будем прилежны.
Начав с палочек, постепенно перешли к буквам и цифрам. Но я, сколько ни старалась, не могла писать так же ровно и красиво, как учитель Дурды. То длиннее, чем надо, получится, то короче, а то и вовсе криво. Моя соседка Огульджемал писала лучше меня. Хоть её и оставили на второй год за неуспеваемости буквы-то выводить она наловчилась.
Мы без конца ломали свои карандаши — видно, от усердия слишком нажимали. И учителю не надоедало снова затачивать их. Он часто нам говорил:
— Хорошо! Молодцы! Ай, вы, наверное, все отличниками станете, если и дальше будете так стараться.
И мы были горды и счастливы.
Однажды Энеджан-плакса неправильно написала букву и вскрикнула:
— Ой, мама!
Все захохотали.
Учитель на неё не взглянул, словно ничего не слышал. Он строго посмотрел на нас, даже постучал карандашом по столу: тихо! Энеджан перестала смущаться, а нам сделалось стыдно.
Я как-то додумалась: попросила Нуртэч выполнить за меня домашнее задание — она очень красиво пишет. Учитель взглянул в мою тетрадь и сделал на полях замечание: «Не пишите за неё». Ему не нужен был чей-то красивый почерк. Ему интересны были только мои, пусть даже корявые, буквы. Он сравнивал сегодняшние каракули со вчерашними и определял, продвинулась ли вперёд его ученица.
Состоялось первое классное собрание. После уроков учитель Дурды велел всем сидеть на своих местах и стал говорить о том, что в классе должно быть чисто, и книжки наши с тетрадками должны выглядеть аккуратно, и сами мы должны приходить умытыми и опрятно одетыми.
— Для того чтобы следить за чистотой, выберем сейчас санитарную комиссию, — сказал он в заключение. — У кого есть предложения?
Не знаю, как другие, а я, право, даже поумнела оттого, что учитель говорит с нами как с большими. Думаю, и все чувствовали себя повзрослевшими, но тем не менее молчали.
— Нет предложений? Тогда я вам помогу, — выждав, сказал учитель. — Давайте выберем в санитарную комиссию одну из самых старательных и аккуратных учениц — Гельдыеву.
Меня точно ударило. Я низко нагнула голову. Как же так? В классе многие одеты гораздо лучше меня. Вон у Мамаджа́н каждый день новое шёлковое платье. А я не помню, чтобы когда-нибудь носила шёлк. Да какой там шёлк, ситцевых-то всего два, — мама еле успевает стирать и сушить. На ногах у Мамаджан новенькие ботинки, халат у неё бархатный. А я хожу в галошах и в халате, который прежде носила Нуртэч. После школы иду не домой, а в поле, помогаю маме собирать хлопок; руки у меня поцарапанные и довольно-таки чёрные. Правда, мама каждое утро твердит:
— Перед школой хорошенько умойся и надень чистое платье.
Но сколько ни трёшь руки, царапины не смоешь.
Учитель сказал — «старательная». Стараться-то я стараюсь, потому что полюбила и школу и его самого, но откуда он знает о моих стараниях? По тетради определил? Но я пишу хуже, чем другие…
Очнулась я, услыхав свою фамилию.
— Гельдыева, — говорил учитель, — завтра проверь у всех руки и одежду. Если кто-нибудь придёт грязный, скажешь мне.
На следующий день почти все пришли чистенькими. Сама-то я мылась с особым усердием. Но вот подошла Мамаджан. Руки у неё были чистые. Беленькие. Зато шея… А уши? Целый год она их не мыла, что ли? Вот почему её не назначили в санитарную комиссию, догадалась я. А что же её мама? Не видит? Моя, когда поливает мне из кувшина, приговаривает:
