Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов - [75]

А как же закончилась наша война на парте? Олег первым же ударом занял мой важнейший оборонительный пункт в провинции Экстрема. Провинция эта была своего рода Эльзас-Лотарингией, основной спорной территорией. Далее я стал действовать более осмотрительно и не допускал продвижения Олегова войска в глубь своей страны. Война приобрела нудный позиционный характер и вскоре нам наскучила. Мы торжественно заключили мир, по которому Экстрема отходила Олегову государству. Но, поскольку провинция эта не на карте, а на парте была крайне необходима моему правому локтю, великодушный Олег согласился передать мне её безвозмездно в долгосрочную аренду – на сто маломирских года, то есть почти на два общечеловеческих, большемирских. Нормальные отношения между обоими государствами, остававшиеся – неслыханное дело! – вполне дружескими даже в ходе военных действий, были восстановлены.

Как-то Олег пригласил меня на дачу, которую семья снимала в Переделкине. В утлой дачной комнате царил такой же хаос, как и в московской квартире. Олегова отчима я и там не увидел. Нелька играла с кошкой, пытаясь повязать ей шею ленточкой, а увидев меня, сразу же надулась и начала свое осточертевшее «Рвать цветы легко и просто». Мать бегала взад-вперед без всякого видимого толка. Мы с Олегом погуляли, пропололи тощую грядку е огурцами. Говорить стало уже не о чем, к тому же страшно захотелось есть. Но обеда вроде бы и не предвиделось. Солнце стремительно спускалось к горизонту, Я пожевал на огороде перьевого лука, но без хлеба его много не съешь. Настал момент, когда я согласен был съесть что угодно, даже из ночного горшка. Нельку чем-то накормили, а нам с Олегом уже в седьмом часу мать подала жидкого чая с бутербродами. Теперь догадываюсь: скуповатая женщина надеялась на то, что я уеду до обеда. После чая Олег проводил меня на станцию. Он был необычно грустен и молчалив и, как мне кажется, не только от голода. Больше я на дачу к Большаковым не ездил, да меня и не звали.

Олег увлекался морским флотом, особенно военным. Прочитав кучу книг на эту тему, он мог по силуэту определить любое судно: крейсер, линкор, эсминец, тральщик и т. п., знал их скорости, вооружение» водоизмещение. Естественно, что по окончании школы он избрал кораблестроительный институт. Успешно сдав экзамены, Олег покинул неуютный материнский кров и переселился в Ленинград. Следующим летом он наведался в Москву. Кажется, студентам этого института форма не была положена, но голова Олега украсилась флотской фуражкой с крабом. Носил он её с той же гордостью, что и галстук «Заморозки в июне». Будущий корабел много рассказывал мне о своем лихом и вольном ленинградском житье-бытье, щеголял морскими словечками. Особенно много говорилось о танцевальных вечерах во дворцах культуры, которые Олег посещал чуть ли не ежедневно и где пользовался у девиц большим успехом. Завязывались и быстро прекращались легкие романы, в тоне Олега появились донжуанские нотки. Женщин он снисходительно именовал «женскополыми» – слово, от которого меня коробило.

Весной следующего года Олегова мать сообщила мне по телефону, что Олег заболел открытой формой туберкулеза легких и находится в Москве» в Мариинской больнице, хочет меня видеть. В воскресенье с мрачным чувством я отправился в эту больницу, известную тем, что в ней родился один знаменитый человек (Достоевский), зато умерли десятки тысяч незнаменитых. Я ожидал увидеть умирающего, но приятель мой лежал на своей койке хотя и бледный, но спокойный и даже веселый; рядом с койкой висела его капитанка. Дело как будто бы шло на поправку. Олег ни разу не кашлянул, зато не умолкая говорил. Незадолго до того фашистская Германия коротким ударом оккупировала Данию и Норвегию. Олег восхищался мощью немцев и уповал на то, что скоро они расправятся и с такими прогнившими странами, как Англия и Франция. В то время выражение таких симпатий у нас вовсе не считались крамолой, я слышал подобное не только от Олега. Ведь СССР заключил договор о ненападении, а затем и о дружбе с фашистской Германией, а западные державы в газетах неизменно именовались «плутократами». Не разделяя восторгов Олега, я не стал перечить больному, расстались мы сухо.

В больничном вестибюле я встретил мать Олега вместе с рослым, красивым мужчиной лет под пятьдесят, у него было четкое, энергичное лицо.

– Инженер Лёвшин, – представился он мне. Далее я стал свидетелем безобразной сцены. Не стесняясь ни меня, ни других присутствующих, супруги (или бывшие супруги) стали осыпать друг друга такими злобными оскорблениями и обвинениями, каких я в жизни от интеллигентов не слыхал. Я поспешил уйти, но подумал: так вот в какой обстановке довелось жить Олегу, сколько же таких стычек ему пришлось увидеть и услышать! И никому, никогда он об этом не говорил, никогда не жаловался на судьбу!

В этой связи я вспомнил: на этажерке в квартире Большаковых в небольшой резной рамке стоял портрет молодого офицера с погонами, кажется, прапорщика. Лицо было юным и нежным – точная, но несколько улучшенная копия Олега;

– Это мой отец, – сказал мне приятель не без грусти.