Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов - [72]

Даже национал-социалистский переворот в Германии Гриша рассматривал как важный шаг на пути к долгожданной социалистической революции, ибо, как он объяснял мне, террор фашистов неизбежно вызовет протест рабочего класса и ускорит тем самым назревание революционной ситуации. Словом, Гриша как политик был несокрушимым оптимистом.

Мои сдержанно охладительные замечания насчет революционной ситуации Гриша встречал в штыки, они кровно его задевали. Переубедить его было немыслимо.

Не успели мы кончить школу – шел незабываемый 1937 год, – как над головой Гриши грянул гром: однажды ночью пришли и арестовали отца, а затем и мать. Гриша был не столько огорчен, сколько ошарашен: допустить даже в мыслях ошибку властей он не мог. Долго и мучительно он искал причину арестов, пока на прогулке, под величайшим секретом, не признался мне:

– Ты знаешь, наверное, основания были. Как-то сидел я над своими расчетами, подошел отец, заглянул через плечо и сказал: «Неужели ты всерьез веришь в мировую революцию?» Я был так потрясен, что ничего и ответить не мог. И это сказал участник Гражданской войны, коммунист с 1917 года!

Насчет матери он не обмолвился ни словом, да я, естественно, и не спрашивал. Мать нигде не работала, но тогда считалось естественным: жена не могла не знать о помыслах и действиях мужа, а коль скоро не донесла, стало быть покрывала и тоже заслуживала наказания.

Однако надо было подумать и о себе, о том, чтобы продолжить образование. Гриша помышлял поступить на исторический факультет, но после ареста родителей рассчитывать на это в Москве не приходилось. К тому же всё имущество семьи было конфисковано, и Грише предложили убираться из квартиры на все четыре стороны. Он поехал к дальним родственникам в Гомель с надеждой поступить там в педагогический институт. Сначала он

забрал оставленные ему личные вещи и отправился разведать обстановку. Часть вещей второстепенной важности он принес на временное хранение мне с обещанием забрать при первой же возможности. Это была связка каких-то книг и тетрадей, неаккуратно вложенная в старый, рваный портфель.

Я легкомысленно согласился хранить Гришины пожитки, за что получил от домашних сильнейший втык: в Москве свирепствовали аресты и обыски, и хранить вещи из квартиры арестованных было более чем опасно. Отец приказал мне сплавить портфель куда угодно. Но куда? Гриша был в Гомеле, бросать его заветные вещи на помойку я счел бесчестным. Тогда домашние учинили обыск Гришиного портфеля. Ничего особенного там не оказалось (ведь официальному обыску вещи уже подвергались): старые Гришины учебники и тетрадки, толстая книга сочинений Гофмана. Однако нашелся и криминал – потрепанная военная карта-десятиверстка, которая тут же была изорвана в клочья и низвергнута в унитаз.

Вскоре явился за портфелем Гриша. Оказывается, родственники помогли ему сдать экзамены в педагогический институт; Гриша, хоть и на тройках, но прошел. Бесспорно, тамошние кадровики полностью утратили бдительность, так как порядочный Гриша не мог соврать в анкете и автобиографии о родителях. Наверное, делу помогло и то, что в институте был недобор» особенно лиц мужского пола, Гриша же был стопроцентный белобилетник, но зато мужчина. Так Гриша на свое горе стал гомельским студентом.

С тех пор наше знакомство свелось к жиденькой переписке. Последнее письмо, насколько помню, пришло в начале 1941 года. Оно пролежало у меня всю войну, потом я его выкинул, как исключительно глупое и неинтересное. Гриша делился впечатлениями от просмотренного им и неведомого мне историко-революционного фильма. По поводу какой-то детали высказывалось сомнение и запрашивалось мое мнение: что-то вроде того, могла ли конная Буденного быть в Касторной в 1918 году, если Кастор-* ная была взята только в 1919 году» – словом, нечто в этом духе. Земные дела, личные успехи по-прежнему мало занимали Гришу, на первом плане стояла минувшая Гражданская война и предстоящая мировая революция.

С тех пор ничего о Грише ни я и никто из моих одноклассников не слышали.

Нередко я размышляю о его дальнейшей судьбе, стараясь мыслить реально, не впадая в фантазии. Если бы Гриша остался жив после войны, то непременно побывал бы в Москве и заглянул ко мне, хотя бы написал письмо. Квартиру мы не меняли.

Бесспорно, он погиб уже в 1941 году. Но как?

Представляется такое: наступило 22 июня. Гриша – студент Гомельского пединститута. В армию его, 23-летнего, не берут: белый билет, скверное зрение и слабое сердце. Вряд ли он пригодился даже для рытья противотанковых траншей. Из-за крайней непрактичности, пассивности и благодушия ни в какой эшелон с эвакуируемыми Гриша пристроиться не мог. Стало быть, к приходу гитлеровцев в Гомель он оставался в городе. Лучшим исходом для него была бы гибель при бомбежке. Но, скорее всего, случилось иное.

Как только немцы развесили по городу приказ о явке всех евреев на регистрацию, Гриша послушно поплелся в указанное место. Внешность его вызывает злобные насмешки гитлеровцев: «Швайнеюде», – кричат ему вслед. Гриша и в те часы продолжает считать все происходящее грандиозным историческим недоразумением: немецкий рабочий класс, одетый в зеленые шинели, вот-вот поймет, что его предали и обманули, осознает свою ошибку и повернет оружие против поработителей. Ведь за плечами у германского пролетариата величайшие революционные традиции, миллионы голосов, поданные за коммунистов.