Утренняя заря - [74]

При мысли о своем триумфальном въезде в М. и последующих событиях Машат горделиво выпрямился; на его затылке, покрасневшем оттого, что по свойственной ему чванливости он постоянно откидывал голову назад, обозначились две симметричные полоски. С мокрыми от радостных слез глазами он повторил слова своего сына: «Папа! Я горжусь тобой!»

Эта похвала — может ли отцовское сердце получить большее удовлетворение? — была произнесена там, на меже в Бибицкоцого, вскоре после выстрелов Золтана. О создатель! Какая началась там сумятица! Толпы крестьян сбежались с полей и из рощи… И какой это был народ! Сливки бывшего сельского общества, те, кого самоуправством выгнали из насиженных, переходящих от отца к сыну поместий и заставили кровавым потом удобрять никудышную землю Бибицкоцого, обрекли на полуголодное существование. Диктатура подонков, проходимцев с вонючими ногами! Все жертвы диктатуры, конечно, были полны негодования, их обиды взывали к мщению, и он, избранный ими старшим нотариусом, выгнанный отсюда той же насильственной рукой, снова был здесь, с ними. Чудо? Нет! В доказательство верности и единения они подняли его на плечи, и по его знаку целый караван запряженных лошадьми возов, больше дюжины, покатился в село, чтобы занять здание сельсовета.

К насилию прибегать не пришлось: единственным выстрелом сбили замок с парадной двери — и вперед! Отмеченный богом, восстанавливающий справедливость народ, который представлял собой сливки сельского общества, ворвался в сельсовет. Звенели стекла, скрипели дверцы шкафов, падал бумажный дождь списков, циркуляров, отчетов. Зажгли спичку — и посреди двора из кучи налоговых и сдаточных ведомостей повалил густой дым.

Кто-то принес вино и стаканы. Господин Михай Вегше, который целых десять лет — с 1935 по март 1945 года — ко всеобщему удовлетворению исполнял обязанности судьи, уже покашливал и делал знаки, что хочет произнести речь, но в это время произошел глупый, вызвавший разочарование случай, который был подобен ложке дегтя в бочке меда общей радости.

«Героиней» происшествия оказалась некая Дюлане Тако, круглая, как шар, вдова, весом килограммов на сто. Она схватила в сельсовете пишущую машинку, выбежала во двор и — трах! — с такой силой бросила ее на землю, что машинка зазвенела. Женщина набросилась на нее, топтала, пинала ее, плясала на ней и при этом выкрикивала:

— Ты, грязная падаль! На тебе писали, что я не плачу налогов! Вот тебе! Это тебе за налог! А это за доход! Доходы мои на тебе записывали!

Разве можно было равнодушно взирать на это варварство, на бессмысленное уничтожение имущества? Нет, нельзя!

Машат, как официальное лицо, обратился к ней.

— Госпожа! — сказал он успокаивающим, вежливым тоном. — Машинка является общественным инвентарем, нам она тоже понадобится, не разбивайте ее.

— Кому вы это говорите?! — набросилась на него вдова. — Мне, которая, как дура, уплатила пять, а потом еще шесть тысяч налога?! Потому-то я и ломаю эту дрянь! До тех пор буду топтать, пока она не разлетится вдребезги!

— Продолжайте, продолжайте… Я занесу это в протокол, свидетели подпишутся, и все расходы по ремонту машинки, все до последнего филлера, я поставлю вам в счет.

Толстуха, будто не расслышав сказанного, переспросила с нахальной усмешкой:

— Что? Что вы сказали? Я еще буду платить? За что?

— За машинку!

На голову старшего нотариуса обрушился град отборных грязных ругательств.

— Кто ты такой, что суешься со своей мордой? Думаешь, будешь здесь командовать, как в прежние времена? Черта с два! Плевать мне на тебя! — И она действительно плюнула. — Ну что, теперь дошло? Чтоб ты сдох, ступай в ад и там командуй! Теперь у нас демократия! Я тебе горло перекушу, глаза повыцарапаю, если ты посмеешь сказать мне хоть одно слово!

Счастье, что рядом оказался Холло. Ему удалось остановить крикливую бабу, он пригрозил, что набьет ей морду, если она немедленно не уберется восвояси.

Но факт, к сожалению, остается фактом: прискорбный случай имел место. Солидарность господ, составляющих сливки общества, оказалась подобной плащу, который принесли после того, как дождь уже прошел.

— Не слушайте ее, господин старший нотариус! — сказал седой как лунь Михай Вегше. — Бабьи речи — текучая вода. А потом… она ведь пошла в мужа… настоящая винная бочка, вот в ней и говорят винные пары, в этой Дюлане.

Холло хотя и соглашался с бывшим судьей, но считал свои действия правильными: народ распустился, не желает признавать порядка, потерял всякое уважение к господам. Даже люди нашего круга заражены этим пролетарским духом: достаточно посмотреть на женщин и на молодежь. Самое время навести порядок и в семьях и в селе. А в общем, бог с ней, с этой мордастой бабой!

Конечно, солидарность приятна всем — она что бальзам на рану. Приятно и то, что господа были действительно растроганы и дружно поздравляли своего старшего нотариуса, радуясь, что он и в изгнании не откололся от них, а когда пробил час — без приглашения прибыл и снова принялся за дело. Хоть все это и было трогательно, но входило в одно ухо и выходило в другое. А Машата мучила упорная мысль: Дюлане не в счет, она придет в себя и успокоится. Настоящая опасность начнется, когда выступят узурпаторы власти, вроде Форгача, и их приспешники. Пока что они прячутся и, кажется, испуганы. Штурм сельсовета явился для них полной неожиданностью, как гром с ясного неба. Надо действовать, пока они запуганы, пока неопределенность положения не дает им возможности но только что-нибудь предпринять, но даже осмыслить обстановку.