Утренняя заря - [141]

Чего только не наговорил Мошойго представителю общества по борьбе с наводнениями!

— И о чем вы думали? — возмущался он. — За что мы платим вам? Собирать с нас муку и сало, заставлять нас резать ивовые прутья — на это вы мастера, а до проклятой Рабы вам и дела нет!

Мошойго ругал представителя общества не только как председатель земельного комитета, то есть совершенно официальным образом. Его собственное хозяйство пострадало от разлива реки: три хольда пшеницы залила вышедшая из русла река и совершенно покрыла их илом. Представитель общества, инженер старого типа, в крагах, с крючковатой палкой в руках, совсем растерялся и не находил слов для ответа.

«Что делать? Перепахать все заново или оставить на милость божию?» — терзался Мошойго.

Постигшее бедствие так разъярило его, что он оставил инженера, который что-то еще кричал ему вслед, и зашагал прочь, хлюпая по грязи и думая, что ему действительно ничего другого не остается, как бросить на волю божию все три хольда. Где ему взять зерно, если он и решится перепахать землю? Тягловый скот у него, правда, есть: вол и буйволица. Вола он получил при разделе помещичьего поголовья, а буйволицу поймал в кукурузе, когда фронт перешагнул через Рабу. Животное пришло сюда, очевидно, издалека, может быть, даже с Трансильванских гор; мучается с буйволицей Мошойго, а соседи смеются, издеваются над ним, ведь буйволов в их краях даже понаслышке не знают. Жена и дочь до сих пор не хотят попробовать буйволиного молока, как будто не скотина это, а дьявольское отродье. Тягло, значит, у него есть, ну а зерно для посева? Хорошо бы достать яровую пшеницу, но ехать за ней надо к озеру Ферте. Крестьяне там сеют яровую, потому что торфяная беспокойная почва, чувствительная и к теплу, и к холоду, губит посеянное в нее озимое зерно. Но для этого нужны деньги, а откуда он их возьмет? Ведь и озимую он смог посеять только экономя на еде, отказывая себе во всем — всю зиму семья Мошойго сидела на картошке да на кукурузных лепешках.

Терзаемый мучительными думами, пришел Мошойго домой. К тому времени созрело у него твердое убеждение, что никогда ему не было и не будет удачи. Должно же было так случиться, что при жеребьевке ему досталась именно эта земля у самой реки! Будь у него поле подальше, наплевать бы ему и на паводок. (При этом он совсем забыл, что около реки самая лучшая земля, на которой еще при помещике сажали капусту. Ну и что ж? То было давно, а теперь вот какая беда с землей приключилась!) Мошойго распахнул дверь и, не здороваясь, заорал прямо с порога:

— Подавай на стол, мать! — Мошойго и вообще-то был человеком беспокойным, а сейчас он так стремительно ворвался в дом, что чуть не налетел на приземистого плешивого человека, сидевшего у печки. — Черт возьми!.. — выругался он, отступая на шаг. — Это вы, ваша милость? Что вам тут нужно?

Плешивый человек, с трудом разогнув поясницу, поднялся с табуретки. У него был огромный, чуть не до самых ушей рот, большой, в лиловых прожилках, приплюснутый нос и пышные усы…

— К тебе пришел я, Петер, к тебе… Говорят, ты председатель?

Мошойго с удивлением смотрел на этого улыбающегося, льстивого, скользкого человечка. Как? Неужели это пресмыкающееся было когда-то витязем Реже Капчанди, заносчивым и крикливым, чванливым и самоуверенным? Гм! На ногах у посетителя непарные солдатские башмаки, сам он одет в замасленный комбинезон и такую же грязную куртку, в руках картуз.

Хороша «ваша милость»! Был надутый пузырь, а теперь лопнул, вот и все!

Придя к такому заключению, Мошойго отстранил с дороги Капчанди, как будто тот был не человеком, а вещью, и уселся за стол, бросив через плечо:

— Да, председатель я, выбрали… Ты чего же, мать, на стол не подаешь?..

Жена Петера Мошойго, преждевременно состарившаяся от непосильной работы и частых родов, маленькая, похожая на птичку, сильно взволнованная приходом незваного гостя, с возвращением домой мужа успокоилась, даже как будто помолодела. Она быстро поставила на стол тарелку с голубцами, а на другой тарелке подала нарезанную ломтиками ветчину.

Капчанди недоуменно моргал, глядя на Мошойго. Тут что-то не так. Этого не может быть! Откуда у вшивого батрака такое нахальство, такая спокойная самоуверенность? Как смеет это ничтожество так презрительно обращаться с ним, барином?

А Мошойго не только смотрел на витязя с презрением, он вел себя так, будто Капчанди и вовсе не было в комнате. Он взял ложку и начал преспокойно уплетать голубцы, будто Капчанди вообще на свете не существовало.

Кровь бросилась в голову вчерашней «вашей милости». Он постарался сдержаться, успокоиться, но это удалось ему лишь отчасти.

— Значит, это правда, что ты председатель, — сказал Капчанди и, не ожидая приглашения, подсел к столу. — Ну, а если это так, объясни мне, как вы посмели разделить мою землю?

— Это после того, как вы драпанули?

— Я? Кто вам сказал? Да у меня и удостоверение есть! Бежать мне, конечно, пришлось, но всего лишь до Шопрона. Там я и остался, жизнью рисковал, сопротивлялся…

— Знаю… Русским сопротивлялся…

— Ну, уж это…

— Послушайте, ваша милость! — прервал его Мошойго, не считая нужным вступать с ним в спор. — Вы были витязем, были нилашистом. Вы лично отправили рыть окопы под Фехерваром более двадцати человек. А сколько их вернулось обратно? Девять. Если бы вы даже были добрым человеком, если бы ваши батраки в бархатных камзолах ходили, то и тогда бы вы заслуживали того, что получили. Мы вас объявили врагом народа и записали это в протокол. А врагам народа земли не полагается, и все их имущество до последнего клочка земли подлежит экспроприации.