Утренняя заря - [143]

3

Не будем подробно описывать, чего стоил семье Мошойго этот успех. Достаточно сказать, что его жена, маленькая, слабая женщина, таяла прямо на глазах. Она украдкой растирала спиртом ноющие суставы: боль, особенно при перемене погоды, сводила ее с ума. Старший сын Балинт не захотел нести вместо отца, занимавшегося извозом, всю тяжесть хозяйственных забот и, отслужив срок в армии, поступил в офицерское училище. Дочь Теруш собиралась поступить на курсы воспитательниц детских садов — она очень любила детей, но отец воспротивился этому и возложил на нее множество хозяйственных дел. Некоторое время она молчала, но когда отец поручил ей еще уход за тридцатью гусями, взбунтовалась:

— Чего вы нас все погоняете, папа? Совсем кулаком стали!

— Я кулак?! — возмутился Мошойго. — Ни земли у меня столько нет, ни батраков… А отцу не перечь! Занимайся гусями. Сколько выручишь за пух и перо, все твое. Купишь что хочешь себе на приданое.

Женские жалобы надоедали Мошойго, и он торопливо уходил из дому.

Присмотрел Мошойго себе мотор в шесть лошадиных сил. Продавал его один слесарь, сын владельца водяной мельницы: семья собиралась навсегда покинуть деревню и уступала мотор по дешевке. Мошойго рассчитал, что с помощью мотора он пустит в ход соломорезку, будет молоть кукурузу, а если удастся еще и крупорушку достать, так можно будет и с извозом покончить. Под крупорушку придется приспособить летнюю кухню, зацементировав пол; Теруш он пошлет на курсы механиков, получит разрешение. Мошойго уже мерещилась вывеска над его воротами: «Крупорушка Петера Мошойго».

Шумит купленный мотор, тянет бесконечную ленту приводного ремня, протянутого к соломорезке. Но и извоза не бросил Мошойго, возил теперь камни для починки дороги. И вот однажды вечером, в субботу — была осень пятидесятого года — жена сказала ему, что к ним заходил Михай Дэли, секретарь партийной организации, — очень ему Петер, мол, нужен.

— Не сказал зачем?

— Нет. Завтра опять зайдет.

Пока Мошойго умывался и ужинал, мысли его все возвращались к Дэли. Чего ему понадобилось? Но после ужина, когда Мошойго взял в руки карандаш и погрузился в подсчеты, Дэли совсем вылетел у него из головы. Мошойго снял с шеи полотняный мешочек, куда складывал заработанные за неделю деньги, отсчитал десяток хрустящих сотенных и позвал Теруш:

— Покажи-ка мне, сколько у нас в кассе…

Теруш, красивая, чернобровая, румяная, своевольная девушка, встала из-за стола, неохотно вынула из комода красивую шкатулку орехового дерева и швырнула ее на стол перед отцом:

— Считайте сами!.. Деньги за перья, что на приданое обещали, тоже тут!

— Не болтай, чего ты болтаешь? — засмеялся Мошойго. — Не бойся, не украду я твоих денег, только взаймы возьму под проценты. А как будет у меня крупорушка — предложил мне ее кулак один, из-под полы продает, — так за каждый свой форинт ты с меня получишь полтора. Не только на приданное, но и на мебель хватит.

— И в кулацком списке рядом с вами стоять буду!

— Молчи! Иди-ка сюда, мать… Иди, коли зову!

Жена бросила мыть посуду и, бледная, трясущаяся, сделала несколько шагов к мужу. Выглядела она как после тяжелой болезни.

Мошойго подошел к ней, обнял за плечи:

— Скажи, мать, разве я такой уж плохой? Пью, что ли? Деньги на ветер бросаю?

— Нет, отец, нет! — всхлипнула жена. — Только…

— Что только? Договаривай! И ты уже против меня?

— Не против… Только люди… Тебя целую неделю дома нет, ты и не знаешь, что по деревне говорят. А люди болтают, что потерял ты голову от успеха.

— Кто это говорит? Кто смеет? Никто не имеет права языком обо мне трепать! Ни у кого я ни куском хлеба, ни глотком воды не одалживался, никого не грабил, никого не прижимаю, кроме себя… Сам у себя изо рта кусок вырываю… Черт бы их побрал, завистников этих! Какой же я кулак?

— Нет, для других вы еще не кулак! А для своей семьи давно уже кулаком стали! — набросилась на него Теруш, гневно сверкая глазами и хмуря черные брови. — Да и на деревне скоро кулаком станете, стоит вам только привезти сюда кулацкую крупорушку.

— Замолчи! Вот я тебе…

— Не тронь Теруш! Не смей! Не дам бить Теруш! — послышался вдруг крик Пирошки, младшей дочери.

Девочка была уже в постели, громкая перебранка разбудила ее, она вылезла из-под одеяла, бросилась к сестре, обняла ее маленькими ручонками, золотые локоны ее растрепались, по пухленьким щечкам покатились крупные слезы.

— А ну вас всех!.. Что с вами говорить!.. — Мошойго схватил шкатулку с деньгами и выскочил из кухни в заднюю комнату, так хлопнув дверью, что на буфете зазвенели стаканы.

— Господи Иисусе! — вздохнула жена, а Теруш обняла сестренку и заплакала вместе с ней. — Успокойся, Терике, не отчаивайся! — утешала ее мать. — Может, еще и образумится отец…

Сердце у матери щемило: ей и Тери было жалко, и за мужа беспокойно. Мать уложила в постель обеих дочерей, разрешила Пирошке, плакавшей в один голос с сестрой, лечь вместе с Теруш и до тех пор уговаривала их, до тех пор баюкала, пока не иссякли их слезы и обе не заснули крепким сном.

Только тогда мать сдалась, заплакала, потихоньку всхлипывая, чтобы не услышали ее ни муж, ни дочери.