Утраченные звезды - [26]

Татьяна очень хорошо знала мужа, чтобы не почувствовать его желания, и она спросила:

— А ты откуда знаешь на счет партбюро? — Пришлось поприсутствовать на их заседании, — ответил Петр, но еще не сказал, что на заседании он был свой человек, и не мог скрыть удовлетворения от близости к оратору.

Рабочий тем временем рассказывал о тяжелом положении на заводе, о том, что ранее передовое предприятие дышит на ладан. Рабочим непонятно, чего больше в таком положении завода — неспособности директора или его же злого умысла. Но за все отдуваются рабочие, которых на заводе осталось меньше половины из того, что было при Советской власти, — сокращают за любое слово. Предприятие поставлено перед угрозой банкротства. Между тем в этом прямым образом виновато правительство, так как главным неплательщиком заводу является его министерство. Вместе с этим завод по требованию министерства лишился всего комплекса социальных служб — жилого фонда, профтехучилища, детских яслей и садов. Закрыты и разоряются пионерские лагеря, на очереди стоит вопрос о продаже профилактория и о судьбе заводской больницы. То есть рабочие поставлены перед фактом лишения всех прав и социальных завоеваний и всех жизненных благ, которыми раньше гордились как советские трудящиеся. Но самое дикое, злодейское положение сложилось в том, что при всем разорении предприятия на нем бесчинствует администрация во главе с директором, скупившая за бесценок у голодных рабочих все акции. Теперь генеральный директор стал полновластным хозяином завода.

Николай Кириллович говорил с горячим возмущением, от которого вдруг задохнулся и замолчал. Петр внимательно и с волнением слушал выступающего и, когда оратор вдруг задохнулся и умолк от волнения, Петр забеспокоился за него, с чувством тревоги оглянулся на Татьяну, как бы спрашивая, чем можно помочь товарищу. Татьяна смотрела на рабочего у трибуны и спокойно ждала продолжения речи. На тревожный взгляд мужа ответила улыбкой.

— Администрация завода, — прежним тоном вновь заговорил Николай Кириллович, — бесчинствует до того, что я не уверен, что после сегодняшнего выступления я не буду уволен с завода по сокращению штатов в еще работающем цехе. И скажу вам, товарищи, что я официально нигде, в том числе в суде, не найду защиты. Так что же нам в таком случае делать, дорогие товарищи? — спросил далее рабочий многотысячных слушателей и минуту подождал ответа, оглядывая тесно сгрудившуюся перед ним обезглавленную и бесправную толпу рабочих. Люди с унылыми лицами молча смотрели на него с растерянным ожиданием. Молчали в этой толпе и Петр с Татьяной, не зная, что ответить на такой самый больной вопрос.

— Так, где же нам искать защиту, спрошу я вас, дорогие мои товарищи, у кого? — вновь заговорил рабочий от праздничной трибуны, но уже с улыбкой на лице в ответ на беспомощное, растерянное молчание толпы. — Одно ясно: защиты нам у президента Ельцина не найти, так как именно он и подвел нас к тому, что рабочему человеку, как рабу, защиты своих прав искать не у кого. Остается у нас единственный выход: мы должны защищать сами себя. Но это возможно при крепкой нашей организованности, при нашей общей сплоченности, при всеобщей солидарности, при взаимной массовой поддержке. Вот я и прошу вас, ежели меня после сегодняшнего выступления выгонят за ворота, придите и поддержите, защитите меня…

— Придем! Встанем общим фронтом! Поддержим! Защитим! Дай сигнал! — раздалось множество громких возгласов, и даже Петр подал свой голос: Поддержим! Он сказал это, не договариваясь с женой, по велению товарищеского чувства. И тут же он вдруг понял, что поддержать друг друга в рабочей борьбе — это то злободневное, что осталось у рабочих не отнятое буржуазной контрреволюцией.

— Спасибо, дорогие товарищи! И да здравствует Первое Мая — день солидарности всех людей труда! — закончил свою речь рабочий.

За ним выступили представители других заводов, и у всех на предприятиях было одно и то же, и все звали к одному и тому же — к борьбе общим фронтом. Выступили учительница из школы района и врач заводской больницы и тоже рассказали об ужасно удручающем положении в их учреждениях. Выступил и знакомый уже профессор, поглаживая свою бородку, он уже не профессорским, а вполне ораторским голосом говорил:

— Уважаемые товарищи! Я рад в день Первомая приветствовать на нашем митинге не только присутствующих рабочих, но и интеллигенцию, и представителей профессорско-преподавательского персонала и студентов. Со мной на митинг пришло сотни две-три студентов нашего института. Мало, конечно, но дорого начало. Вообще-то, можно только пожалеть, что как среди рабочих, так и среди студенчества большинство еще не осознало ни того зла, которое совершается над народом, ни того, где кроется корень этого зла, ни того, как это зло можно пресечь, пока еще возможно… Обидно, разумеется, что интеллигенция никак не идет навстречу тому, чтобы осознать свой грех в содеянном ею, хотя отлично видны, какому губительному, уже не разорению, а уничтожению подвергнуты и продолжают подвергаться наука и образование, наша национальная гордость и наша державная сила. Наше учебное заведение, которое полностью находится на содержании государства, не имеет возможности платить за электроэнергию, газ, воду, другое коммунальное обеспечение, не в состоянии содержать научные лаборатории, кабинеты, вести научно-исследовательские работы. В институте остановились теоретические, конструкторские и опытнические разработки. Остановка и закрытие ваших цехов и заводов лишила, в частности, наш вуз производственной базы для практики студентов, прерваны хозяйственные связи для исследовательских испытаний и внедрения научных открытий и изобретений, трудового устройства молодых специалистов, — профессор взял микрофон в руки, приблизил его к себе, должно быть, считая, что его слабо слышат, некоторое время помолчал, вглядываясь в лица ближе стоящих слушателей. Его слушали с уважительным вниманием, молча и, когда профессор замолчал, все ждали продолжения его речи. И он, не выпуская микрофона, заговорил: