Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - [195]
С самых ранних лет, еще до появления у них собственных писаний, первые христиане вспоминали страшную смерть Иисуса на церемониальной трапезе. Позднее величие византийской литургии преобразило понимание участниками как Христа, так и самих себя. В Западной Европе бенедиктинские монахи каждую неделю пропевали всю Псалтирь, перемежая ее чтениями из писания: упражнение, требовавшее контроля дыхания, ритуальных коленопреклонений и поклонов, физических действий, внушавших чувства благоговения и почтения не только на мозговом, но и на более глубоком телесном уровне. Монотонные, повторяющиеся каденции грегорианских распевов также ограничивали и «связывали» рациональную, дискурсивную активность левого мозгового полушария, так что монахи открывались интуитивному видению правого. Lectio divina также представляла собой не только ментальный, но и физический ритуал, во время которого монах бормотал читаемые слова и, так сказать, жевал их, словно жвачку.
Коран, разумеется, и есть «Чтение вслух» – таков смысл его названия. С самого начала Пророк опирался на восточную традицию священного звучания, и в Коране отражен экстраординарный эффект, который оказывала его декламация на первых слушателей. Чтение Корана сделалось в исламской мире важнейшей формой искусства. Оно вызывает состояние, известное как хузн — предназначенное специально для того, чтобы дать слушателям то, что у христиан именуется «даром слезным». Это слово часто переводится как «скорбь», «печаль» или «грусть». Музыка, как и поэзия – об этом мы уже говорили – по сути своей грустна, тесно связана с жаждой справедливости и с эмпатией к ближним, к которой призывает Коран. Но хузн представляет собой более сложное отношение:
Хузн – это осознание состояния человека, предстоящего перед Творцом. Вместе с хузн приходит истинное смирение, трепет перед божественным, сознание человеческой слабости и смертности. Это осознание и те чувства, которые оно вызывает у чтеца, через его голос и искусство чтения сообщаются слушателям, повышая их чувствительность и подвигая их к слезам[1693].
Западные люди, говорящие, что «читают» Коран, разумеется, ничего подобного не испытывают.
Писание никогда не излагает ясно и однозначно четкие, неоспоримые учения. Напротив, до Нового времени писание воспринималось как «указание», то, что указывает на нечто неизреченное. От риши в ритуале брахмодья до мудрецов Упанишад индийские толкователи писания понимали, что пытаются выразить «нечто», лежащее за пределами человеческого языка, о чем можно лишь повторять: «Нети… нети». Постичь эти истины возможно, лишь тщательно взращивая в себе иное состояние сознания путем физических упражнений, ритуалов и сложных психотехник. Даже в еврейских писаниях, персонифицирующих божество, Яхве остается туманным, загадочным и непоследовательным. Важно, что образом Бога, запечатленным в сознании иудеев, стало загадочное Иезекиилево видение божественной кавод, не поддающейся никакой категоризации. Оно вдохновило иудейских философов и мистиков настаивать на том, что непостижимая сущность Бога, называемая каббалистами Эн-Соф («Без конца»), даже не упомянута ни в Библии, ни в Талмуде. В христианстве каппадокийцы, Дионисий, Фома Аквинский – все они настаивали, что писание ничего не может сообщить нам о том, чем на самом деле является Бог. В Коране Аллаху дано девяносто девять имен, которые мусульмане повторяют, как мантру, но эти имена противоречивы, одно отрицает другое – следовательно, они лишь указывают на реальность, лежащую за пределами речи.
Следовательно, писание лишено однозначного смысла и не имеет ничего общего с ясными, четко определенными идеями, характеризующими sola ratio. Иногда оно даже заставляет нас испытать шок полного неведения. Это очевидно в «Махабхарате», вызывающей духовное и интеллектуальное головокружение – и тем не менее ставшей одним из самых популярных индийских писаний. Буддисты Махаяны сознательно избавлялись от эссенциализма и создавали многоликий канон, настойчиво демонстрирующий, что все наши базовые представления о мире не выдерживают проверки. Даосисты в своих писаниях восставали против догматизма и жажды определенности, заставляющей людей «влюбляться» в собственные мнения, ибо «дао, которое может быть познано – не вечное Дао». «Изречения» Конфуция внушают китайцам глубокую подозрительность относительно ясных догм и жестких формулировок. В Еврейской Библии невозможно отыскать четко выраженную вероучительную систему; в Новом Завете мы встречаемся не с одним Евангелием, а с четырьмя, и в каждом Иисус выглядит очень по-разному. Коран тоже не предлагает нам ясного учения, например, по такому вопросу, как ведение войны – так что исламским юристам, разрабатывавшим фикх (мусульманскую юриспруденцию), приходилось полагаться на собственное «независимое рассуждение». Открытие протестантских реформаторов, что на основе писания невозможно вывести единое мнение даже по самому базовому вопросу – что такое евхаристия? – раскололо движение на враждующие друг с другом секты. Впрочем, это не остановило монотеистов последующих веков от догматичных, нередко даже агрессивных утверждений о том, что говорит писание
