Утопический роман XVI-XVII веков - [14]

Мы смогли убедиться в том, что при всем отстаивании равенства граждан социалисты-утописты XVI–XVII веков не смогли прийти к идее уничтожения разделения труда. Вот почему, отрицая классовое деление, они все-таки возвышают аристократию умственного труда. Не избежал этого и Верас. В Севарамбе нет привилегий рождения, но есть привилегии ума и должности, выражающиеся в целостной системе гелиократического государственного управления. В этом обществе господствуют лучшие; верховный правитель и губернаторы пользуются колоссальной властью, подчиняясь только закону. Введены и особые привилегии: право на многоженство и пребывание во дворцах имеет только управляющая знать. Таковы неизбежные последствия увековечения разрыва физического и умственного труда: общество остается разделенным на две неравноправные части. Впрочем, Верас и не может представить иной формы правления, кроме монархической. Его, сына своего века, буквально мучает проблема ограничения королевской власти, ограничения абсолютизма, и в этом реальная политическая сущность его утопии. Однако все предосторожности, предусмотренные Верасом для того, чтобы избежать злоупотреблений, в конечном итоге завершаются идеалистическим упованием на совесть власть имущих.

Идея сильной, хотя и не абсолютной власти у Вераса имеет и иные основания. Верас бескомпромиссный противник пуританского аскетизма, и все же его протестантизм сказался в оценке природы человеческого существа и роли религии в жизни общества. По его мнению (п здесь полный разрыв с идеалами Возрождения), люди по своей природе порочны, и их нужно держать в узде, внушать им, что власть происходит от бога. Он сам называет религию «ловкой выдумкой», но он же убежден в том, что учение о бессмертии души и загробном возмездии есть единственное возможное основание человеческой морали. В. П. Волгин совершенно справедливо называет Дени Вераса одним из самых ранних проповедников идеи разумной «естественной религии», связанной с признанием ее служебной роли в политико-утилитарном смысле и нашедшей разнообразный отклик в концепциях ряда европейских мыслителей и общественных деятелей от Локка и Вольтера до Гольбаха и Робеспьера.

Жизнь Вераса целиком принадлежит XVII веку, но подлинный успех «Истории севарамбов» относится к следующему столетию. Ее переводят на английский, немецкий, итальянский, польский языки, ее читают Вольтер и. Монтескье, Лейбниц и Кант, и что особенно важно — это первая утопия, достигшая массового читателя того времени. Истинное значение книги Вераса не в дальнейшем развитии утопического социализма, а в создании новой формы его распространения, популярного утопического романа, расцвет которого относится к XVIII веку. Устои феодализма были еще прочны, но многие слои общества, проявляли недовольство, и Верас стал одним из его выразителей.

Оценка художественного смысла ранних утопий наталкивается на существенные трудности. Может показаться, что все здесь подчинено обоснованию утопической социальной концепции именно как концепции. Но это впечатление ложное: в утопиях нет научной системы изложения; философские и социологические тезисы прихотливо переплетаются и повторяются; рассказ, напоминающий древние мифы, течет вольно, поистине фантастически. Утопии это не научные трактаты, хотя Мор, Кампанелла и Бэкон знали толк в их писании. Что же это такое? Назвать «Утопию» или «Новую Атлантиду» романом можно лишь условно, считаясь с установившейся традицией, даже если понимать этот термин в том смысле, который установился в европейской средневековой литературе XII–XIII веков, — как обобщенное наименование сюжетных повествовательных произведений. Отличие утопии от романа эпохи Возрождения и более поздних времен еще разительнее. Утопию следует, по-видимому, рассматривать как особый жанр, со своими особым-и приметами, перерастающий в утопический роман в собственном смысле этого слова лишь на грани XVIII века.

Художественная оценка утопий ограничивалась обычно стилистической стороной, и хотя здесь есть чем заняться знатокам и средневековой латыни, и французского языка того времени, в исследованиях встречаются только самые общие определения. «Прекрасная проза», «образцы талантливой, блестящей прозы», которым свойственны «артистическая пластичность, живость и остроумие стиля» (последняя характеристика «Утопии» Томаса Мора принадлежит известному итальянскому философу и эстетику, неогегельянцу Бенедетто Кроче), — все это, конечно, справедливо. Но такая узкая мерка может привести к неверным представлениям. Например, «Город Солнца» Кампанеллы по давней уже традиции объявлен примером «грубой» латыни и, следовательно, оценивается только как факт философско-политической, но отнюдь не художественной жизни. Разгадка художественного достоинства и влияния ранних европейских утопий должна быть найдена в их идейном содержании. Идеи утопий представляют собой органическое единство изображения и мысли, мысли не столько доказываемой, сколько показываемой и, следовательно, подвластной эмоционально-эстетическому восприятию и оценке. Поэтому Кампанелла, назвавший «Город Солнца» поэтическим диалогом, прав не только в своих намерениях, но и по существу.