Утопический роман XVI-XVII веков - [15]

В ранних утопиях нет основной приметы романического жанра — индивидуальных человеческих характеров. Здесь нет даже разработанных персонажей; Гитлодей и Мор в «Утопии», не говоря уже о собеседниках в «Городе Солнца», лишены зримых человеческих качеств, они почти невидимы. Но зато зрима и видима их мысль. Истинным эстетическим феноменом является здесь человеческая мысль, драматизм ищущей, рвущейся за рамки действительности мысли, — социологической и технической, — которая пытается проникнуть в туманное будущее средствами фантазии. Иногда кажется, что в ранних утопиях господствует абстрактное мышление, и это объяснимо, ибо фантазия о человеке будущего при всей конкретности выдуманных подробностей никого не введет в заблуждение: индивидуального человека здесь нет, есть концепция человека. И все же в конечном итоге Понятие подчиняется Образу. Особенности их взаимодействия неясны до тех пор, пока не поймешь, что все средства изложения и изображения подчинены здесь созданию грандиозной картины будущего общества как единого коллектива, образа светлой мечты о справедливой человеческой жизни, основанной на животворном труде. В этом проявляется социальная характерность авторов, за которыми стоят определенные общественные силы. Этот всеохватывающий образ не лишен, как мы убедились, и особых черт. Утопия, Город Солнца, Новая Атлантида, Государства Луны, Севарамб — все это разные воплощения, исходящие из отнюдь не тождественных идейных установок. Поэтому ранние утопии и следует рассматривать прежде всего как художественные произведения, среди которых «Город Солнца» занимает свое прочное место. Недаром в работе «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» В. И. Ленин сочувственно приводит высказывание К. Каутского об эпохе утопического социализма, «когда каждый социалист был поэтом и каждый поэт — социалистом»[4].

Между суждениями некоторых утопистов об искусстве и их художественным творчеством существует разрыв. Они испытывали определенное недоверие к эстетической деятельности и к самому понятию красоты: Мор видел в ней не более чем «приправу жизни» среди других удовольствий, Бэкон считал красоту установившимся свойством природных предметов и на этом основании отвергал поиски идеала и, значит, суживал собственное представление о воображении как необходимой предпосылке художественного творчества. И все они смотрели на искусство только как на средство познания жизни, подобное опытной науке. «Недостоин имени поэта тот, кто занят ложными вымыслами», — пишет Кампанелла в «Городе Солнца» и обещает суровое возмездие художникам, которые присочиняют что-либо «от себя», хотя бы и ради благих намерений. Таким образом, в области художественной теории утописты отстаивали чуть подновленную концепцию подражания. Но ведь в их художественной практике господствует мечта и идеал! Парадокс вызван подходом к решению проблемы прекрасного с позиций осуществленной утопии: история завершена, и тогда, конечно, остается только изображать и воспевать содеянное.

Ранние социалисты-утописты Мор и Кампанелла сделали большой вклад в развитие литературы не столько своими эстетическими суждениями, сколько глубоким эстетическим смыслом своих утопий. «Я считаю, — писал Томас Мор в «Утопии», — что человеческую жизнь по ее ценности нельзя уравновесить всеми благами мира». На место религиозного идеала пассивности и смирения вместе с утопическим социализмом приходит новый идеал человека, который совершенствует себя и исправляет окружающий мир. Меняется сама природа фантазии, и это — коренное, вековое изменение. Идеал гармонического общества и человека есть поворот в эстетической ситуации, важная ступень в развитии жизни и искусства. Пройдет время, и он сольется с мыслью о необходимости революционного изменения жизни. Критика частной собственности Мором, Кампанеллой и Верасом указала на главного врага человечности. Суть будущей прогрессивной художественной литературы, ее идейный хребет — в противоположении чистогана и накопления, а значит, рабства и насилия всем истинным человеческим качеством — совести, гуманности, трудолюбию. Да и та роль, которую в европейской романистике XVII–XIX веков занимает любовь, объясняется, в частности, тем, что истинная любовь неподкупна, и поэтому поведение человека и этом интимном чувстве самым наглядным образом проявляет все его достоинства и недостатки.

Таким было общеэстетическое влияние утопий, — оно нигде и везде. Трудно обнаружить его отдельные фактические проявления, но в любом высокохудожественном произведении искусства и литературы есть частичка утопии — мечта о совершенной человечности.

Дальнейшее развитие утопического социализма как целостной системы взглядов в XVIII и в начале XIX века относится главным образом уже не к истории литературы, а к истории общественно-политической мысли. И мы видим, как Морелли и Мабли более четко формулируют уже собственно коммунистические идеалы, как Жан Мелье окончательно связывает их с атеизмом, как Бабеф приходит к мысли о неизбежной борьбе за их торжество, а социальный эксперимент Оуэна и Фурье обличает ложность либеральных иллюзий. Так формировался исходный теоретический и отчасти практический материал для научного социализма и коммунизма. Утопический же роман разбивался дальше скорее как средство художественной пропаганды, чем разработки новых идей.