Утешение в дороге - [56]

Я шла по вагону, нервничая и ожидая, что вот-вот мне навстречу выскочит билетер.

В тамбуре я остановилась у окна, но в следующем вагоне маячила фигура, похожая на охранника, поэтому я бросилась назад. Кто-то приоткрыл окно, и стало холодно. Я поежилась. На двери туалета снова появилась надпись СВОБОДНО, и я шмыгнула в кабинку, запираясь там.

Я перевела дух. Посмотрела в зеркало.

Если не считать зеркальца в тюбике губной помады, я не видела собственного отражения целую вечность.

И что же я увидела?

Достаточно, чтобы плакучая ива зарыдала в голос.

Гламурная няшка исчезла. Я больше походила на террориста под кайфом, которого только что протащили через живую изгородь. Щеки в пятнах и подтеках, волосы растрепаны, белокурые пряди вперемешку с каштановыми, ошметки грязи на воротнике. Глаза и нос покраснели и зудели, искусанные губы потрескались и кровоточили. Рука дрожала, когда я потянулась за расческой. Я сняла парик. Сначала расчесала свои волосы, потом парик, натянув его на кулак. Умылась. Достала зубную щетку и вспомнила, что у меня нет зубной пасты. Я почистила воротник, но лишь размазала грязь. И тогда я села на стульчак и заплакала. Слезы просто катились по лицу и капали с носа, и глаза еще больше опухали, но я не могла остановиться.

Майко снова оказался рядом со мной, как когда-то в приюте, когда у меня случалась истерика. «Плачь, сколько хочешь, Холли, – говорил он. – Потому что, когда ты выплачешь все слезы, мир изменится. Станет лучше. Обещаю, Холли».

Но на этот раз Майко ошибся. Если я перестану плакать, ничего не изменится. Свет в туалете будет таким же болезненно-зеленым, как и девушка в зеркале, и все вокруг. Она посмотрела на меня покрасневшими глазами-щелками и вдруг снова стала маленькой Холли, девочкой в спущенных носках, с золотыми звездочками из школы. Раздался свисток, поезд качнулся, и я схватилась за края умывальника, чтобы не упасть. «Помогите, – кричала мне девушка, запертая в зеркале, как муха в янтарном кольце. – Помогите мне. Кто-нибудь. Пожалуйста». Я протянула руку и дотронулась до нее и как будто оказалась по ту сторону зеркала, и неведомая сила потащила нас обеих в высотный дом, на этот раз настоящий.

Облупленная краска на стенах, источающих зловоние. Я крадусь по коридору, навстречу голосам. Мама и Дэнни снова ругаются. Их голоса звучат то выше, то ниже, как шум лифтов, но доносятся из кухни. Я стою в дверях. Мама жарит на сковороде яичницу с беконом, переворачивая ломтики, примостившись на высоком табурете, который Дэнни притащил с помойки. Как будто она слишком устала, чтобы стоять. В одной руке у нее стакан с бесцветным напитком, в другой – лопатка, и она в своем черном прозрачном халате, сквозь который просвечивает лососево-розовая ночнушка, и она хмурится.

– Я бы предпочел жидкий ужин, – ворчит Дэнни, шлепая ее по руке.

– Заткнись, – огрызается мама. – Я из-за тебя уже разбила желток.

– Терпеть не могу, когда желток растекается, Бридж. – Дэнни поворачивается и смотрит на меня. Поднимает глаза к небу. – Она – худший повар в истории графства Корк. Согласна, Хейч? – Так он меня теперь называет. Не Кукла или Тролль, просто Хейч. Он произносит это по-ирландски, и звучит, как сильный зуд.

– Иди, почисти зубы, Холл. Проваливай. – Это говорит мама. Она протягивает Дэнни тарелку. – Уходите, вы оба. Мне нужно погладить блузку.

Погладить блузку. Погладить блузку. Поезд ускоряется, и слова мамы кружатся вместе с колесами. Потом Дэнни кричит: «Деньги. Сука. Лгунья. Вон». Хлопок, грохот падающего стула. Я в ванной, сгорбленная над раковиной, бледная, со спутанными волосами, и мне страшно. Никогда еще голоса не были такими громкими. Никогда. Я выдавливаю зубную пасту, но из сморщенного тюбика ничего не выходит. Так что я снова иду к маме. Она уже в комнате, гладит блузку, мою любимую. Блузка красного цвета, с желтой вышивкой на воротнике и манжетах, с драконом на спине и крошечными пуговками спереди, застегивающимися слева направо. Она тычет утюгом, как дротиками, и не обращает внимания на Дэнни, который кричит так, будто он на скачках. Он стоит с тарелкой в руке, опрокинутый стул валяется вверх ногами, а яичный желток растекается до самого края тарелки.

– Мамочка. – Они оборачиваются и смотрят на меня. – Зубная паста кончилась. – Я протягиваю тюбик.

– Выдави еще немного, – отрезает мама. И заливается безумным смехом. – Растяни эту сосиску. И начинай давить снизу, Холл, медленно продвигаясь наверх. Давай работай.

Она корчится от хохота, и Дэнни тоже гогочет, и они как будто разыгрывают пантомиму.

– Черт, Бридж, – хрипит он. – Опека тебя достанет за скабрезные разговоры с дочерью.

Они визжат от смеха, а я не понимаю, что тут смешного.

– Проваливай, Холл. В кровать. Сейчас же, – фыркает мама.

Она просит меня уйти, и я слушаюсь. Пошатываясь, я выхожу из туалета поезда, возвращаюсь в тамбур, и тормоза шипят у меня в голове. Я стою у открытого окна, подставляя лицо колючему воздуху, дышу, но все равно слышу голоса, доносящиеся из дома в небесах. Поезд делает петлю, и прямо на нас летит встречный; они как будто трутся друг о друга яркими металлическими боками, и я мертва, нет, я еще жива. Огни другого поезда мелькают, проносятся мимо, приближаясь и удаляясь, и мы покачиваемся, как пьяные, и я вижу лицо мамы в окне. Теперь ясно вижу ее. Она смотрит поверх меня на что-то еще, чего ей хочется больше. Ее руки трясутся, едва удерживая утюг. Узкие серо-голубые глаза обрамлены слипшимися каштановыми волосами. Она надрывается от смеха, растягивая красные потрескавшиеся губы, так что видны ее зубы, кривые и желтые, и даже десны. Дэнни рядом с ней, и они оба хохочут, надрывая животы, размахивая руками, и желток капает с тарелки, а я хватаюсь за парик, когда встречный поезд со свистом пролетает мимо, унося их с собой.