Усталость - [8]

Сам не знаю, почему.

Мне захотелось есть. Стоит пройти приступу злобы, как меня всегда одолевает голод. Довольно вульгарная закономерность, но что поделаешь?

Я направился в «Du Nord». Для меня он остается «Du Nord'ом». Не из-за пристрастия к французскому языку, нет, а просто потому, что в отличие от остальных, этот ресторан мало изменился. Он все тот же «Du Nord», и посетители в нем почти все те же.

Швейцар не знал меня. Это был рыжий долговязый парень с голодным лицом и рыбьими глазами. Такому не сунешь чаевых на трезвую голову, а у пьяных он, небось, сам отбирает. Впрочем, лицо у него, может, и не было слишком уж алчным, просто я заметил случайно, что на столике за углом дымилась селянка. Да, он не знал меня, — наверно, я видел его здесь всего раза два. Пока швейцары тебя не узнают, немножко завидуешь тем, кого они знают, но стоит познакомиться с ними, как это становится обузой. К сожалению, меня помнит большинство таллинских швейцаров, поскольку я часто ем в ресторанах; пью, конечно, тоже, но не чаще трех раз в месяц. Я, в самом деле, выпиваю не чаще, чем каждый пятый, ну, скажем, каждый седьмой литератор. Мастером же набираться меня считают, наверно, потому, что, как правило, я пью один, никогда не косею и не скандалю. Если же человек косеет и затевает скандалы, то его считают просто веселым малым. А вот пить в одиночку — это уже более редкое и запоминающееся явление.

Я, как всегда, поднялся на второй этаж и сразу нашел свободный стол. Рядом с голландской печью. В ресторане с такой обнадеживающе домашней голландкой ощущаешь необычайное спокойствие и уют…

Я заказал рыбную селянку и эскалоп.

Заиграл оркестр. Почти безголосый мужчина запел древнего «Вильяндиского лодочника». Его чахлый голос не раздражал меня, а был даже приятен, как и эта печь, но почему-то певец старался петь чужим голосом, без конца строил танцующим глазки и всеми силами изображал из себя дьявольски коварного бабника. В действительности же он смахивал на многодетного отца е язвой желудка и, наверно, собирал марки.

— Извините, не могу ли я?..

У стола стоял юноша с большим желтым портфелем, набитым до отказа. Обычно парни такого возраста не ходят в ресторан с набитыми портфелями. Я позволил ему подсесть.

— Простите, вы, должно быть, Руубен Иллиме?

Я кивнул. Вот же невезение! Если этот юнец начнет вдруг читать стихи, небось, жевать будет неприлично. И селянка остынет. Глупая история. Но, очевидно, есть все-таки никак нельзя. Эти сопляки вычитали из учебника:

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил…

Воображаю, как задрожит его голос, если под его сонет, воспевающий лунное сияние, я стану прихлебывать суп.

Появилась селянка.

Малый заметил мою нерешительность и ухмыльнулся. С какой-то неожиданной самоуверенностью, будто я, а не он, был начинающим поэтом.

— Ешьте-ешьте! Мне это не помешает. Ешьте смело!

Я, колеблясь, взял ложку и вдруг разозлился. Хорош, всех переобижал — и Рауля, и старика с капустой, а тут позволяю какому-то молокососу заявлять: «Ешьте смело… Мне это не помешает!» Я прямо-таки ожесточенно накинулся на селянку. Даже и не собираюсь его слушать!

— Видно, очень вкусная селянка, — уважительно заметил юнец. У него был своеобразный певучий бас. И этот голос, и размеренный, как бы самоупоенный ритм речи забавно и в своем роде обаятельно контрастировали с его детским обликом. Я следил за ним уголком глаза и никак не мог понять, что же, в конце концов, он собой представляет. Его воротничок не отличался особой чистотой, на ногах у него были огромные неуклюжие бахилы — при всей своей небрежности я не рискнул бы явиться в таких в ресторан. Как его только пустили? Взгляд же у парня был одновременно и озорной и серьезный, — словом, безусловно смышленый.

— Вы пишете стихи?

— Нет.

— Значит, прозу?

— Честно говоря, иногда пишу.

«Кто же вы по существу такой и чего, черт подери, вам от меня надо?» — чуть было не спросил я, но, взглянув мельком на его светлые вихры, неожиданно для самого себя сказал:

— О чем же написана ваша последняя вещь?

— Вам в самом деле интересно?

— Я же спрашиваю.

— Ах, речь идет об эстете и дизентерии.

— Странный комплот.

Парню принесли его кофе и минеральную воду. Принесли почти сразу — вот что интересно. Он дружелюбно кивнул официанту и нагнулся, чтобы разглядеть этикетку на бутылке.

— Но это же боржом! А я просил нарзан, — сказал он все так же дружелюбно и попросил обменять бутылку.

В его возрасте, да что я говорю, и в своем гоже, у меня не хватило бы на такое духу. Официант тупо посмотрел на парня и увидел… Сам не знаю, что он там увидел, но тут же извинился и принес другую бутылку. На этот раз — уже нарзана.

— Вы, кажется, сказали «странный комплот». Не совсем верное слово. Комплот — ведь это что-то вроде заговора, — невозмутимо продолжал он.

— Комплот или не комплот, но странно же, странно, что вы скомпоновали в одно две столь разных вещи. Кстати, ваш эстет заболевает дизентерией и умирает?

— Так точно.

— Жалко.

— Почему жалко?

— Я уже догадываюсь, каково содержание рассказа … Эстет заболевает, эстет страдает от крайне неэстетичной болезни. Эстета посещают в агонии эстетические видения, эстет умирает чертовски неэстетично. — Все это я сказал ничуть не злобно, с таким парнем, наверно, и невозможно говорить злобно, но мне было поистине жаль, что его рассказ настолько совпал со схемой юношеских рассказов.