Услышать тебя - [37]

— Вот какое дело, Наташенька, — сказал Сергей. — Не халтурю я. Я не фотограф, а фотокорреспондент. Поняла?

— Долго тебе щелкнуть? — удивилась девочка. — С нас уже деньги за фотографии собрали.

— Гм, — поднял голову Фелиск. — Большой у вас класс?

— Тридцать два человека… Двадцать девочек и двенадцать мальчиков.

— Я приду, — сказал Феликс. Девочка расстроилась.

— Я думала, ты нас сфотографируешь, — сказала она, глядя на Сергея.

— Он это сделает лучше меня, — ответил тот. Увидев наклеенные на зеркальное стекло фотографии, Наташа подошла и стала их разглядывать. Некоторые были перевернуты, и ей приходилось нагибать пушистую голову.

— Какая красивая… — заметила она. — Кто это? Артистка?

— Моя жена, — улыбнулся Сергей.

Девочка выпрямилась и отошла от стекла. Взглянув исподлобья на Сергея, сказала:

— У нее глаза злые…

Сергей задумчиво посмотрел на фотографии.

— Ты так думаешь?

— Не нравится она мне, — резко сказала Наташа.

— А говоришь, красивая.

— Пускай красивая, а глаза у нее все равно злые… — Она пытливо взглянула на Сергея: — Ты любишь ее?

— Конечно, — усмехнулся он. — Разве можно такую красивую не любить?

— А она тебя — нет! — торжествующе воскликнула девочка и направилась к выходу.

— Чудачка, что ты понимаешь в любви? — озадаченно посмотрел ей вслед Сергей.

— Не любит! Не любит! — неестественно засмеялась Наташа.

— У меня для тебя что-то есть, — сказал Сергей. Порывшись в большой папке с фотографиями, достал увеличенный портрет Наташи. Тот самый фотоэтюд, что был весной напечатан в газете.

Девочка взяла фотографию и небрежно свернула в трубку. Посмотрев Сергею в глаза, попросила:

— Дай мне ее фотографию.

— Ты меня удивляешь, Наташка, — сказал Сергей, однако выбрал из отглянцованных Лилиных снимков один и протянул девочке.

— Спасибо, — сказала она и выскочила за дверь.

А Сергей стоял с папкой посреди комнаты, и в ушах его все еще звучал Наташин голос: «Не любит! Не любит!»

Машенька появилась в фотолаборатории перед обедом. Сергей уже успел отпечатать все снимки, что оставались на проявленной пленке. Обычно улыбающееся лицо секретарши было серьезным. Как ни готов был Волков к предстоящей встрече с редактором, настроение сразу упало. Взяв с подоконника бутыль с проявителем, зачем-то встряхнул и снова поставил на место. По стеклу лениво ползла жирная синяя муха. Сергей пальцем подтолкнул ее к раскрытой форточке. Муха задумчиво почесала задними ножками отливающее металлическим блеском брюхо и поползла выше. Не захотела улетать из теплой фотолаборатории в пасмурный осенний день.

— Сердитый? — спросил Сергей.

— Полчаса с Лобановым беседовал, — ответила Машенька.

— Обо мне, — усмехнулся Сергей, — Решали, что лучше: повесить или четвертовать…

— Может быть, все обойдется, — не очень-то уверенно сказала секретарша. Уж кто-кто, а она-то знает своего шефа лучше всех. Раз у нее такое похоронное лицо, значит, плохи дела фотокорреспондента Сергея Волкова.

— Приказ об увольнении еще не отпечатала? — нарочито бодрым голосом спросил он.

Феликс заскрипел стулом и хмыкнул.

— Ты что-то сказал? — взглянул на его крепкую спину Сергей.

— Кайся, — пробурчал ретушер.

У двери редакторского кабинета Машенька напомнила:

— Не спорь, не перебивай… Ты ведь знаешь его?

— Бей себя в грудь, признавайся, в чем был и не был виноват, — подхватил Сергей. — Говори, дескать, молод, исправлюсь… Боюсь, не поможет мне все это, Машенька. Ведь редактор-то у нас не дурак…

— Спасибо, Волков, за столь лестную аттестацию… — Дверь неожиданно распахнулась перед самым носом Сергея, и на пороге появился монументальный Александр Федорович. — Не дурак, значит, ваш редактор? Ну, порадовал!.. Заходи, дорогой, заходи, я тебя уже давно жду тут, скучаю. Машенька, ко мне никого!

Усевшись за письменный стол, Голобобов из-под густых лохматых бровей с интересом взглянул на фотокорреспондента.

— В грудь не надо себя колошматить, на молодость тоже не ссылайся, слава богу, женат, небось скоро папашей будешь?.. Расскажи лучше, что же у тебя там произошло с Лобановым? По какому такому праву ты сорвал ответственное редакционное задание?

— Он ведь вам, наверное, говорил…

— Это он, а я хочу тебя, голубчик, послушать. Просто умираю от желания.

Голобобов поудобнее уселся в тягуче заскрипевшем кресле, откинулся на спинку и сцепил маленькие пухлые руки на необъятном животе. На одном из пальцев желто блеснуло глубоко врезавшееся обручальное кольцо. Все это вступление было не совсем обычным и потому тревожным. Как правило, редактор сначала гневно обрушивался на провинившегося сотрудника, потом нехотя выслушивал жалкий лепет оправданий. А тут выходило все наоборот. Переступая с ноги на ногу и собираясь с мыслями, Сергей откашлялся, почесал указательным пальцем переносицу: он не знал, с чего начать.

— Я жду, — посуровел пристально наблюдавший за ним редактор.

И тогда Сергей, вздохнув, все откровенно рассказал. И про переодевание, и про старика с медалями, и про приемник с книгами, притащенными с другого конца деревни от агронома…

В середине его несколько сбивчивого и взволнованного повествования пришел Павел Петрович Дадонов. Очевидно, приказ редактора «Ко мне никого!» к заведующему, сектором печати обкома партии не относился. Дадонов кивнул им и тихонько уселся на черный диван. Стараясь не привлекать к себе внимания, закурил. Высокий, худощавый, с моложавым лицом, он внимательно слушал, посматривая на Сергея веселыми серыми глазами. По всему было видно, что у Дадонова хорошее настроение.