Уроки переносятся на завтра - [13]

— Где больным брать справки? — раздалась реплика. — Поликлиники не будут работать три дня.

— Я лично посещу тех, кто скажется больным, и поставлю диагноз.

Это заявление Пельменыча развеселило народ.

— А лекарства выписывать будете?

— Неплеменно.

— А горчичники ставить?

— На язык. Ну, и хватит на этом. — Пельменыч повернулся к комсомольскому вожаку. — Товалищ Болискин! Вам слово.

Тот медленно и тяжело поднялся со стула, словно оказывая тем самым необходимые почести своему весу, как в прямом, так и в переносном смысле.

— Товарищи комсомольцы! — протрубил он. — Осознавая всю важность предстоящего события, комитет комсомола провёл вчера внеочередное заседание и пришёл к целому ряду выводов организационного плана, с которыми я и собираюсь вас сейчас ознакомить.

Кто-то кашлянул, и секретарь строго посмотрел на него, пресекая эпидемию кашля в самом зародыше.

— Во-первых, я попрошу всех взять по одному праздничному бантику. Света! — скомандовал он, и девушка, его заместитель, демократично вживлённая в среду студентов, пустила по рядам разнос с красными бабочками. — Ношение бантиков обязательно.

Студенты охотно примеривали на себя красные тряпочки и даже пытались приклеивать их вместо усов.

— По окончании праздника бантики вернуть Светлане лично в руки!

По данному пункту возражений не возникло, и Борискин тронулся дальше.

— Теперь о транспарантах. В этом году на наш факультет выдали двадцать четыре штуки.

Гул разочарования пронёсся над аудиторией.

— Мы внимательно рассмотрели этот вопрос, — продолжил, не смущаясь, секретарь. — Мы исходили из нескольких критериев: учёба, поведение, общественно-полезная деятельность. И вот что у нас получилось.

В руках секретаря появился листок бумаги.

— В первую очередь, нарушители. 418-ая здесь?

— Здесь.

— Все знают, что случилось две недели назад в 418-ой, но я повторюсь для протокола. Будучи в нетрезвом состоянии, жильцы комнаты, в полном составе, бегали по общежитию и рисовали на дверях комнат свастику. Так что первый, самый длинный транспарант несут они: «Слава строителям коммунизма и ударникам социалистического труда!» Есть возражения?

— Нет!!! — послышались дружные голоса, радостные уже только оттого, что досталось не им.

— Не свастика это была! — раздался одинокий протест. — Мы просто отмечали крестиками те двери, куда уже заходили в гости.

— В «Али-Бабу и сорок разбойников» играли? — догадался начитанный Борискин. — Ну, вот завтра — финальная часть забавы. 525-ая?

— Здесь.

— Невыход на генеральную уборку и отказ от дежурства на вахте.

— Не наша очередь была!

— Вы понесёте: «Да здравствует Коммунистическая Партия Советского Союза!» 305-ая?

— Мы!

— В комнате обнаружен несанкционированный отопительный прибор, который мог послужить причиной пожара.

— Так ведь холодно же!

— С подобными вопросами нужно обращаться к коменданту, а не заниматься рукотворчеством.

— Мы обращались!

Но Борискин остался неумолим, прописав пациентам: «Претворим идеи Маркса, Энгельса и Ленина в жизнь!»

— С нарушителями закончено, — сказал он. — Перейдём к успеваемости. Самая худшая комната за октябрь — 206-ая. Тридцать четыре пропуска занятий. По восемь целых три десятых на человека.

— Минуточку! — раздался чей-то прокуренный голос из толпы, и все взоры упали на человека, явно не студенческого возраста, в расшитой косоворотке навыпуск. — Я дико извиняюсь, но мне совершенно непонятна логика действий комитета комсомола.

— Что вам не понятно? — удивился Борискин.

— Почему на праздничной демонстрации транспаранты понесут хулиганы, двоечники и просто проходимцы, большинству из которых, кстати, вообще не место в комсомольских рядах? Это что же получается, товарищи?! — обратился Шнырь за поддержкой к залу. — Наши деды с оружием в руках сражались за Советскую Власть. Проливали кровь. Они почитали за честь, чтобы выйти на улицы с каким-нибудь лозунгом. Они даже не боялись, что им достанется за это по лицу безжалостной жандармской дубинкой. А мы?

Студенты притихли. Обычная тактика поведения на комсомольских собраниях — отмолчаться, чтобы всё поскорей закончилось. Любые прения, будь они хоть трижды праведные, только удлиняли мероприятие. Но Шнырь упрямо гнул своё.

— Сегодня мы позволяем различного рода подонкам нести за нас наши святыни, а завтра? Направим их делегатами на съезд? Дадим путёвки в лучшие дома отдыха? Вручим ордена?

— Зачем же в крайности бросаться? — забеспокоился Борискин. — Ничего страшного, если они потрудятся на благо общества. Недаром классики…

— Я знаю лишь одно место, — перебил его Шнырь, — где был бы приемлем и полезен их труд — лесоповал. Проявляя преступную мягкотелость и подменяя понятия в угоду мнимой пользе, мы сами роем себе могилу. Вы, я надеюсь, согласовали свои действия с райкомом?

Шнырь упёрся стальным бескомпромиссным взглядом в Борискина.

Ситуация вырисовывалась скользкая. Секретарь вдруг осознал, что оказался в цейтноте: выступить против оппонента было бы идеологически неправильно, а поддержать его — так транспарант должен нести он сам. Прислушиваясь к собственным ощущениям, он с горечью осознал, что такая перспектива не вселяла в него радости. Нет, он за Великую Революцию обеими руками, но сама идея хождения с коммунистическими лозунгами по улицам страны, где коммунизм давно победил, выглядела абсурдной.