Урок театральной игры - [6]

— Нет, — ляпнул я, чувствуя, что зря признаюсь.

— Значит, ты не сразу сообразил, в чем дело?

— Нет, — тупо повторил я, понимая, что не стоило так напирать на свою недогадливость.

— Поистине жаль, — проговорил он. — Я-то думал, ты лучше знаком с фольклорным театром. — (И было не вполне ясно, чего ему жаль: что он загадал мне загадку, которая оказалась мне не по зубам, или что вообще пригласил меня, когда я этого вовсе не стоил.) — Ну ладно, главное, что ты все-таки понял в конце-то концов, — добавил он, помолчав и совсем по-молодому, решительно вскинув на меня глаза. — Мне надо было, чтобы ты так или иначе, но понял.

«Что?» — чуть было не спросил я, но почему-то слово само собой замерло у меня на губах.

— Мы с Георге пробыли вместе шесть лет, расстались в Салчии, и я обещал ему, что если разыщу тебя, то все тебе расскажу.

«Что все?»-снова хотел спросить я, но получилось нечто глухое, нечленораздельное. Имя отца, всплывшее как раз тогда, когда я меньше всего понимал, что к чему, придавало моему тупоумию трагические масштабы.

— Я много думал, прежде чем решился написать тебе, и еще больше — после того, как ты позвонил, что едешь. Лучше я придумать не мог, поверь.

И я снова не понял, имеет ли он в виду то, что вызвал меня сюда, или сам спектакль — неудачную попытку вступить со мной в контакт.

— Ну а вы сами? — Я осмелел от отчаяния. — Вы не хотите мне больше ничего сказать? Может быть, я что-то упустил, может быть, не так понял… Расскажите мне об отце.

— О, у меня не получится лучше, чем у них, в этом ты можешь быть уверен. И потом, я очень устал, денек сегодня выдался горячий… — Он улыбнулся мне, как будто пошутил, но, видя, что я обескуражен, добавил примирительно: — Честное слово, из меня плохой рассказчик. — И встал с кровати.

— Нет! — крикнул я, тоже вскакивая со своего стула. — Я не могу так уйти. Как вы там жили? Как работали? Где спали? Что ели? О чем говорили? Каким он был, мой отец? Я прошу вас, умоляю, я был совсем маленький, я его совсем не помню, я ничего о нем не знаю, я не могу вот так уйти…

— Какой ты странный, — сказал старик (и я вдруг увидел, что он действительно страшно стар), с трудом выговаривая слова и снова опускаясь на кровать. — Какой смысл повторять? Да я бы и не сумел.

И, как будто вдруг забыв обо мне, он лег на прежнее место в цветах и закрыл глаза.

— Вам не мешают цветы? — спросил я, видя, что мне больше не на что надеяться, и охваченный внезапной тревогой за него. — Я могу их убрать…

Но чуть заметным движением глазных яблок по, закрытыми веками он сделал мне знак, что нет, не надо

— Вам плохо? — спросил я в растерянности.

И снова, не открывая глаз, он подал мне знак, и. понял, волшебным, необъяснимым образом, без всяких на то оснований, что он счастлив, что ему очень хорошо. Потом, уже выйдя к станции, я спросил себя — и с тех по часто об этом думаю, — что именно убедило меня в то момент, что старик Остахие счастлив, и, хотя так и не мог ответить, все же остаюсь при тогдашнем своем убеждении которое заставило меня в ту минуту на цыпочках отступить к двери, выйти в колкий воздух близящейся к концу ночи и, плутая в поисках сначала ворот, а потом станции, пуститься в обратный путь с четким ощущением, что все не просто кончилось, но и кончилось так, как подобает.

Я нашел станцию, когда уже не надеялся на это, кружа почти наугад в плотном, как пряжа, тумане, спустившемся на село вместе с рассветом (а может, рассвет был обманным, просто белесая масса разбавила темноту?). В зале ожидания, промозглом, пустом, сиротливо светила лампочка под высоким потолком, за многие годы почерневшим от мух. Я долго, наверное целый час, просидел там один, заглядывая иногда в окошко кассы, где спал за столом дежурный, спрятав голову между руками, под форменную фуражку, торчавшую важно и вызывающе, как будто обозначая местонахождение человека. Время от времени бормотал что-то, как во сне, телеграф и пощелкивали аппараты линейного контроля, регистрируя загадочные лязги и звяки. Эта механическая и все же дремотная атмосфера, эта безусловная надежность законов физики и сон человека, который вполне им доверился, согрели меня в тот глухой час и дали мне силы его переждать. Потом зал ожидания стал наполняться продрогшими, только что со сна людьми. Одеты они были совершенно особенным образом: их костюмы, не имеющие ничего общего с традиционными крестьянскими, представляли характерную селекцию деталей городской одежды. Женщины — в ситцевых платьях редкостного уродства, примитивного кроя и самых мертвых расцветок, в грубых жакетах и в платках, кто попроще — в простых, щеголихи — в шелковых. Мужчины — в разномастных брюках и пиджаках, под пиджак поддет свитер, связанный дома или купленный в одной из тех лавок, лепящихся вокруг рынков, которые культивируют эту сельскую моду и позволяют безошибочно узнавать крестьянина по одежде, где бы ты его ни встретил, так что, по сути дела, речь идет о новом, вполне сложившемся народном костюме. Когда до поезда оставалось несколько минут, окошко кассы открылось, и женщина, заспанная, встрепанная, кое-как засовывающая волосы под фуражку, спросила, не нужен ли кому-нибудь билет. Желающих, кроме меня, не нашлось. Этот люд каждый день ездил в город на работу, у всех были сезонки. В поезд мы сели вместе, и — странно, — очутившись в тепле, все как будто оттаяли, заулыбались, затеяли разговор, обратились и ко мне по-свойски, спросили, кто я таков и что делал у них в селе. Я ответил, что был у Вирджила Остахие. На миг стало тихо, и сидевшая рядом со мной крестьянка сказала, как бы исполняя долг, который следовало исполнить сразу: