Урок театральной игры - [5]

Внимание, отличное от моего, с каким слушали певца другие, — внимание более целенаправленное, более конкретное, — заставило меня прислушаться, помимо красоты мелодии и голоса, к смыслу выпеваемых слов. Это было нелегко. Как часто происходит у оперных певцов, больше озабоченных передачей слогов, чем слов, текст у него превращался в нечленораздельную, плывущую массу созвучий, из которой только изредка выбивалось то или иное слово, отскакивая, как нечаянная капля от водной глади. Не понимая в целом звуковой поток, я только разбирал время от времени отдельные слова. Но довольно редко. Все же я постарался их запомнить, чтобы самом пусть произвольно, связать то, что доходило до мен. отбиваясь от мелодии. Понятных слов было немного, а главное, они никак не складывались в общность: лазарет, домой, изумлен, ночью, камыш, море, наказание, забрал: котелок, за что. Сквозное за что? пронизывало речитатив, но я не мог уловить, к чему оно относится и дал относится ли оно к чему-то одному или к разным вещам В финале эти два слога мучительного вопроса разогнались, бесконечно повторяясь, всякий раз на более высокой ноте, до таких вершин, что казалось, они не утихнут, пока не разобьют хоть что-то из окостенелого миропорядка. Когда наконец певец смолк, мне почудилось, что по накренился и нас сбило в одну кучу — без опоры, без надежды на равновесие. Я чувствовал, что произошло нечто решающее для моей артистической судьбы. Мне как б: предложили урок игры, тайну, и оставалось лишь стойко ожидать минуты, когда удастся в нее проникнуть. Не было аплодисментов и на этот раз, только гул голосов, только почтительный, со значением шепот прошел по толпе:

— Расступитесь

— Еще, еще

— Окно, окно растворите

— Сейчас, сейчас, только без давки

— Погодите, надо немного погодить

— Тише

Публика потеснилась, образовав проход, связавший окно и место, где тихо, отрешенно стоял певец с синими, застывшими, как у слепого, глазами, в тоге, безупречными складками спадающей до земли. После того как стих последний звук, последний шорох, он простоял неподвижно еще несколько долгих минут, будто дело было не в нем, будто не он был в фокусе этого нависшего над комнатой ожидания, потом все с тем же отрешенным видом распахнул во всю ширь невообразимо огромные крылья и, мгновенным, почти неуловимым движением оттолкнувшись от пола и подавшись вперед, проплыл, так я бы сказал, если бы слова были тут сколько-нибудь уместны, по проходу среди людей и, не меняя позы, исчез за окном. В ту же минуту зрители заторопились к дверям, не тратя больше слов, то ли засыпая на ходу, то ли оберегая каждый свое волнение. На покойника никто, ну совершенно никто больше не взглянул, и никто даже не подумал хотя бы прикрыть окно, через которое входила в комнату ледяная зимняя ночь, лохматя пламя свечей.

Я не двинулся с места. Да мне и некуда было идти. К тому же мне казалось, что теперь-то все наконец должно проясниться. Нет, интуицией, даром предчувствия я решительно похвастаться не могу. В том, что я приехал в это село — даже не помню, как оно называлось, — и провел там безумную и неправдоподобную ночь, виновато не шестое чувство, не интуиция, а мой характер, склонность безоговорочно принимать все, что похоже на предложения судьбы, не удостаивающей меня никакими на этот счет объяснениями. Но, уже попав сюда, уже вступив, вразрез с доводами логики, в пределы случая, я не мог покинуть их, не отыскав тут какой-то особой логики, не мог идти дальше, не разобравшись, — так войско не станет продвигаться по чужой территории, если у него за спиной невзятая крепость. Мне казалось, что все, что делалось тут до сих пор, — это только прелюдия к тайне моего появления здесь, какой хитрый ход, чтобы дать мне освоиться и собраться с духом — для дальнейшего, каким бы оно ни оказалось. Итак, я встал со стула и пошел закрыть сначала окно, рвавшееся из петель, а потом дверь, издававшую жалобный писк при каждом дуновении ветра. Хромая кошка с рваным ухом, с цепкими и умными глазами шмыгнула мне навстречу, не почтив вниманием. Когда я обернулся, Вирджил Остахие сидел, свесив ноги, на кровати (как я мог всю ночь думать, что это стол!), гладил кошку одной рукой, а другой растирал колено. Он встретил меня отеческим, сердечным взглядом, на дне которого мне все же почудилась некоторая ядовитость. Впрочем, не берусь утверждать. Он заговорил, и я услышал в его голосе ту крайнюю усталость и печаль, какие бывают, когда долг исполнен и впереди больше уже ничего нет.

— Благодарю, что пришел, — начал он. — И, пожалуйста, прости, если этот спектакль, который я устроил для тебя, вышел несколько утрированным. Мне надо было столько тебе сказать, столько такого, о чем трудно сказать словами, что я боялся, справлюсь ли. И я подумал тогда, памятуя о твоей профессии, прибегнуть к этому обычаю.

— К какому обычаю? — вырвалось у меня почти против воли.

В его глазах промелькнули недоумение и досада, он взглянул на меня пристальней.

— Старый обычай, когда человек умирает, на бдении у его изголовья ангел и дьявол — их специально наряжают — разбирают его добрые и дурные дела. Ты что, никогда не знал?