Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [50]

Он нанял лимузин. В лимузине быстро и не трясет, да и водитель поможет донести чемодан. Машина ему была нужна, пока он не найдет подходящий отель.

Водителем оказалась женщина, молодая блондинка, невысокая, полноватая, лет тридцати, с отличными белыми зубами, изящной шеей и быстрыми, расторопными движениями, как у вышколенного камердинера. В зеленой шерстяной форме, скроенной как костюм для верховой езды, и черных кожаных сапогах. Из-под фуражки свисала светлая коса.

— Саут-Сайд, больница «Биллингз». Я там пробуду около часа. Подождете меня.

— Хорошо, сэр.

Машина тронулась. Задом!

— Стоит ли мне отметить тот факт, что я ожидал мужчину, а не женщину?

— Как вам будет угодно, сэр, — сказала она с живым, звонким смешком.

— Это ваша подработка или основное занятие?

— Основное, основное занятие, так вот. А у вас какое?

Бойкая девица.

— У меня — порнография. Я издаю журнал, владею свингерским клубом и снимаю фильмы. Сюда я приехал на встречу с Хью Хефнером.

— Остановитесь в особняке «Плейбоя»?

— Меня от этого местечка тошнит. Меня не интересуют Хефнер и его окружение. Они для меня все равно что его журнал, — холод, скука и снобизм.

То, что он порнограф, нисколько ее не встревожило.

— Я верен простому человеку, — сообщил он ей. — Верен тем парням с улицы, с которыми я рос, верен парням, с которыми служил в торговом флоте. Вот почему я этим занимаюсь. А вот лицемерия я не выношу. Не выношу притворства. Отрицания того, что у людей есть члены. Несоответствия между той жизнью, что была у меня на улице: мы непрерывно говорили о сексе, дрочили, думали о женских письках, — и утверждениями, что так быть не должно. Как все это получить — вот в чем был для нас вопрос. Единственный вопрос. Самый главный вопрос. Таким он и остается. Это пугает, это важно, но стоит заговорить об этом вслух, и тебя называют чудовищем. Во всем этом есть что-то бесчеловечное, и этого я не выношу. Меня тошнит от лжи. Понимаете, о чем я?

— Думаю, да, сэр.

— Я вижу, что понимаете. Не понимали бы — не водили бы лимузин. Вы такая же, как я. Не ладится у меня с дисциплиной и авторитетами. Я не хочу, чтобы проводили границы, которые я не должен пересекать. Потому что я их пересеку. Мальчишкой я ввязывался в драку главным образом потому, что не хотел, чтобы мне говорили «нет». Я от этого бешусь. Бунтарь во мне говорит: да пошли они все, никто не смеет мне указывать, что делать.

— Да, сэр.

— Это не значит, что я противостою любому правилу просто потому, что это правило. К принуждениям я не прибегаю. Считаю отвратительным, когда эксплуатируют детей. Изнасилования никак не оправдываю. Когда ссут и срут — это тоже не по мне. В моем журнале есть истории, которые я считаю отвратительными. Рассказ «Бабушка-лизалка» мне гадок. Он пошлый и злобный, и мне он отвратителен. Но у меня отличные, талантливые сотрудники, и пока они ничего из себя не строят и выполняют свою работу, я разрешаю им делать все, что они хотят. Они либо свободны, либо несвободны. Но я не как Сульцбергер[47] из «Нью-Йорк таймс». Меня не волнует, что думают обо мне на советах директоров в американских корпорациях. Поэтому моего журнала вы здесь не найдете. Поэтому его, в отличие от хефнеровского, не распространяют по всей стране. Поэтому я и приехал с ним повидаться. Он борец за Первую поправку? Так пусть применит свою власть там, где он вещает, — в штате Иллинойс. Для меня, в отличие от него, деньги не имеют первостепенного значения. А что имеет, вы сами понимаете.

— Что?

— Неповиновение. Ненависть. Ярость. Ненависть бесконечна. Ярость огромна. Как вас зовут?

— Рики.

— А я — Аппель, Милтон Аппель. Ударение на второй слог. Все так катастрофически серьезны, когда речь идет о сексе, Рики, но сколько же все о нем лгут. Вот это — тема первостепенного значения. В школе на уроках по гражданскому праву я поверил, что Америка — особенная страна. Когда меня впервые арестовали, я поначалу не мог понять, что арестовали меня за то, что я свободен. А когда я пустился во все тяжкие, мне говорили: долго ли тебе будут такое позволять? Это же абсурд. Что мне позволяют? Позволяют быть американцем. Я нарушаю закон? Не хочу уподобляться Хефнеру, но я всегда считал, что Первая поправка — это закон. А вы как думаете?

— Так оно и есть, мистер Аппель.

— А Американский союз защиты гражданских свобод, он разве чем помогает? Считают, я делаю свободе дурную славу. Но у свободы и должна быть дурная слава. То, что я делаю, и есть суть свободы. Свобода не дает простора для Хефнера, она дает простор для меня. Для «Давай по-быстрому», для «Миллениума Милтона», для киностудии «Сверхплотское». Признаю, девяносто процентов порнографии скучны, банальны и пошлы. Так же, как и жизнь большинства людей, но мы же не заявляем, что они не имеют права на существование. Для большинства людей реальность скучна и банальна. Реальность пошла посрать. Или отправилась гулять. И застряла под дождем. Не делать ничего — вот настоящая реальность. Читать журнал «Тайм». Но когда люди трахаются, они закрывают глаза и фантазируют о чем-то еще, о том, что отсутствует, что ускользает. Так вот, я борюсь за это, я даю им это, и я считаю: то, что я делаю, по преимуществу хорошо. Я смотрюсь в зеркало и знаю, что я не кусок дерьма. Я никогда не продавал своих людей, никогда! Мне нравится летать первым классом в Гонолулу, нравится носить часы за четырнадцать тысяч долларов, но я никогда не позволю деньгам управлять и манипулировать мной. Я зарабатываю больше, чем все, кто на меня работает, потому что на меня сыплются все шишки, все юридические неприятности, а на них нет. Они сбрасывают напряжение у меня в конторе, называя меня жадным псом-капиталистом, они все за Фиделя и против Аппеля, они пишут у меня на двери то, чему их научили профессора в Гарварде. «Система сосет». «„Давай по-быстрому“ слишком интеллектуален». С девяти до пяти они анархисты — за мой счет. Но я не в анархическом обществе живу. Я живу в коррумпированном обществе. Мне приходится жить в мире Джонов митчеллов и ричардов Никсонов, а плюс к тому у меня психоаналитик, плюс мысли о смерти, плюс четвертая жена, которая со мной разводится, плюс семилетний ребенок, а его я не хочу травмировать — ему все это ни к чему. Не такая ему нужна свобода. Вы меня слушаете?