— Но недостаточно, не столько, чтобы я печатала такое. — И она зачитала следующий отрывок из письма: — «На ваш взгляд, смертельный удар нам нанесет не обезумевший ислам, не растерявшее всю мощь христианство, а еврейские подонки вроде меня, на которых лежит вековое проклятие ненависти к самим себе. И все это, чтобы заработать. Шесть миллионов погибли — шесть миллионов продано. Разве не так вы все это видите?» Натан, это все нелепо и утрированно. Тебе сорок лет, а ты возмущаешься, как школьник, которого поставили в угол.
— Иди домой. Я восхищаюсь хладнокровием, с которым ты меня отчитываешь, но я хочу, чтобы ты ушла.
— Я останусь, пока ты не успокоишься.
— Я не собираюсь успокаиваться. Слишком долго я сохранял спокойствие. Уходи.
— Ты правда думаешь, что это умно — так непримиримо относиться к страшной несправедливости по отношению к тебе? К ужасной, страшной несправедливости?
— Так мне надо его простить?
— Да. Видишь ли, я христианка. Я верю в Христа. И в таких людей, как Ганди. А ты возвращаешься к кошмарным временам Ветхого Завета. К этим каменным скрижалям. Око за око, зуб за зуб, и никогда никого не прощать. Да, я хочу сказать: я верю в то, что врагов следует прощать. Не могу не верить, что в конце концов это полезнее для всех.
— Умоляю, не начинай проповедовать мир и любовь. Тебе не сделать из меня человека твоего поколения.
— Ганди не был человеком моего поколения. Иисус — не из моего поколения. Франциск Ассизский — не человек моего поколения. И, как тебе прекрасно известно, я и сама не человек моего поколения.
— Но я не Иисус, не Ганди, не Франциск Ассизский и не ты. Я мелочный, злобный, мстительный, непрощающий еврей, и меня слишком часто оскорбляли другие мелочные, злобные, мстительные и непрощающие евреи, а если ты намерена остаться, в таком случае напечатай то, что я написал, потому что я корчился от боли в суставах, пока это писал.
— Ладно. Если ты такой еврей и если можешь только о них и думать — чем они так тебя зацепили, постичь не могу, правда, но если ты действительно так зациклился на евреях и если Израиль для тебя что-то значит, я, конечно, все напечатаю, но при условии, что ты продиктуешь мне статью об Израиле для «Нью-Йорк таймс».
— Ты не понимаешь! Эта просьба от него, после того что он опубликовал в «Инквайери», особенно оскорбительна. В «Инквайери», где верховодят те, на кого он нападал до того, как стал нападать на людей вроде меня!
— Только в этом нет ничего оскорбительного. Он попросил, потому что люди знают тебя, потому что тебя легко идентифицировать с американскими евреями. Я не понимаю одного: почему это тебя так возмутило. Хочешь — делай, хочешь — не делай, только не оскорбляйся, когда тебя не намеревались оскорбить.
— Не намеревались — как бы не так. Он хочет, чтобы я написал статью о том, что я больше не антисемит и люблю Израиль всем сердцем — да пошел он в жопу с такими просьбами!
— Не верю, что он хочет от тебя именно этого.
— Дайана, когда человек, который сказал обо мне, о моей работе и о евреях то, что сказал этот тип, вдруг разворачивается на сто восемьдесят градусов и говорит: может, вы для разнообразия напишете о нас что-нибудь приятное, ну как ты не понимаешь, что меня это особенно бесит? «Написать что-нибудь насчет Израиля». А что насчет враждебности к евреям, которая сквозит в каждом опубликованном мной слове? Разместить этот пасквиль в «Инквайери», публично проклясть меня как пасквилянта, а потом частным образом предложить написать эту статью — рассчитывая при этом, что тайному антисемиту хочешь не хочешь, а придется согласиться! «Он имеет вес среди публики, которой на нас остальных плевать». Ну да — на быдло, на потребу быдлу его романы и написаны. Если Цукерман, еврей, которого обожает быдло за то, что он, как и они, считает евреев бестактными и вульгарными, выдаст быдлу аргументы в защиту евреев, «это вызовет интерес». Еще бы! Как вызывает интерес больной шизофренией! С другой стороны, когда Аппель говорит об израильском кризисе, «это ожидаемо». Признак глубокого человеческого неравнодушия и предсказуемо снисходительного сострадания. Знак, что перед нами хороший, лучший, самый ответственный сын еврейского народа. Ох, эти евреи, эти евреи и их ответственные сыновья! Сначала он говорит, что я, прикрываясь художественным вымыслом, очерняю евреев, а теперь хочет, чтобы я выступал в их поддержку на страницах «Нью-Йорк таймс». И вот что смешно: те, кто действительно до глубины души презирает евреев-буржуа, их обыденную жизнь, это гиганты мысли. Они их терпеть не могут, да и от евреев-пролетариев тоже нос воротят. Все они вдруг исполнились состраданием к миру гетто, где обитали их верные традиции предки, только теперь, когда эти предки покоятся на кладбище Бет-Мозес. А когда те были живы, они хотели всех этих безродных иммигрантов передушить — за то, что они осмеливались думать, будто их жизнь что-то значит, хотя прустовского «Пути Свана» не читали. А гетто — эти ребята дунули из гетто так, что только пятки сверкали: прочь, прочь, на воздух, писать о великих евреях, как писали Ральф Уолдо Эмерсон
