Через двадцать минут после звонка Цукермана Дайана сидела в кабинете: надо было перепечатать и послать Аппелю несколько страниц. Прежде чем перебраться из кресла на коврик, он исписал четыре больших желтых листа. Лежа на спине, он массировал руку, пытался унять дергающую боль. Шея сзади тоже разрывалась от боли — такова была плата за самый длинный текст из всех, что он написал за год в сидячем положении. Но в магазине еще оставались патроны. А если, проведя подробный анализ ранних статей, я продемонстрирую, что Аппель так нападает на Цукермана потому, что не разрешил до конца конфликт с собственным отцом, — покажу, что не только исламская угроза побудила его пересмотреть мое «дело», но и конфликт в Оушн-Хилле и Бронксвилле[22], антисемитизм чернокожих, осуждение Израиля в Совете Безопасности, даже забастовка нью-йоркских учителей; что это — любимый медийный конек громогласных евреев-йиппи[23], с ребяческими целями которых он нелепым образом увязывал и меня. Теперь касательно того, почему я стал оценивать его иначе. Аппель вовсе не думает, что в 1959 году он ошибался насчет Цукермана. Или в 1946 году насчет неукорененности. Он был прав и тогда, и, переменив свое мнение, теперь снова прав. «Точка зрения» может измениться или якобы измениться, но страсть инквизитора выносить обвинительные приговоры никуда не девается. Под вызывающей восхищение гибкостью и резонной переоценкой все та же взрывоустойчивая железобетонная теоретическая основа — никому из нас не сравниться в серьезности с Аппелем. «Непреложные перемены мнения Милтона Аппеля». «Прав и тверд каждое десятилетие». «Полемические спазмы выносящего смертные приговоры». Он придумал десятки таких названий.
— Со мной никто так не разговаривает по телефону, как ты, — сказала Дайана.
Она была в секретарском облачении: предполагалось, что бесформенный комбинезон и огромный свитер не мешают ему диктовать. Когда она являлась в юбочке школьницы, диктовать ему практически не удавалось.
— Ты сам посмотри, — сказала она. — Призматические очки, перекошенное лицо. Ты посмотри, как ты выглядишь. Впускаешь в себя все такое, оно растет и ширится, вот и теряешь голову. И волосы тоже. Именно поэтому ты и лысеешь. Поэтому у тебя все болит. Посмотри на себя. Ты давно к зеркалу подходил?
— Тебя никогда ничего не злит? Меня злит.
— Конечно, и меня злит. На заднем плане твоей жизни всегда найдется кто-нибудь, кто тебя бесит и доводит до цистита. Но я о них думаю. Занимаюсь йогой. Бегаю по району, играю в теннис и пытаюсь от этого избавиться. Я не могу так жить. Иначе я до конца дней буду мучиться несварением желудка.
— Ты не понимаешь!
— По-моему, понимаю. В колледже всякое бывает.
— Как ты можешь сравнивать это с колледжем?
— Могу. В колледже на тебя те же удары сыплются. И их очень трудно пережить. Особенно когда ты считаешь, что они совершенно незаслуженны.
— Печатай письмо.
— Я бы сначала его прочитала.
— В этом нет необходимости.
Он нетерпеливо поглядывал через призматические очки, пока она читала, а сам разминал руку, надеясь пригасить боль. С дельтой плеча иногда помогал электронный подавитель боли. Но возьмут ли нейроны такой низковольтный разряд, когда его мозг настолько заряжен негодованием?
— Я не буду печатать это письмо. Во всяком случае, в таком виде.
— Да не твое дело, в каком оно виде.
— Натан, я отказываюсь печатать это письмо. Когда ты пишешь о таком, ты превращаешься в психа, и это — письмо психа. «Если бы завтра арабов уничтожили при помощи дешевой энергии Солнца, вы бы о моей книге даже не вспомнили». Ты съехал с катушек. Получается какая-то белиберда. Он написал то, что он написал о твоей книге, потому что он так думает. Точка. Да какое тебе вообще дело до того, что люди думают, если ты — это ты, а они — никто? Посмотри на себя. Рот ранимый, обиженный! Волосы буквально дыбом. И вообще, что это за типчик? Кто такой Милтон Аппель? Я не читала ни одной его книги. В университетской программе его нет. Я даже предположить не могла, что такой человек, как ты, до того заведется. Ты же исключительно умный, утонченный человек — как ты мог попасться в ловушку, которую они расставили, как позволил им настолько себя расстроить?
— Ты — девица двадцати лет, выросла в Коннектикуте в сверхпривилегированной христианской семье, и я готов допустить, что ты совсем не понимаешь, в чем тут дело.
— Да полно людей моложе двадцати, которые не выросли в Коннектикуте в сверхпривилегированной христианской семье, и они тоже не поняли бы, предстань ты перед ними в таком виде. «Евреи из „Высшего образования“ в 1959 году казались вам совершенно достоверными и вдруг стали порождением вульгарного воображения лишь потому, что израильская агрессия 1973 года направлена против Египта, Сирии и ООП». Натан, неужели ты действительно считаешь, что он написал это из-за Организации освобождения Палестины?
— А то! Не будь Ясира Арафата, он бы ко мне не цеплялся. Ты не представляешь, как у евреев вымотаны нервы.
— Постепенно начинаю представлять. Прошу тебя, прими перкодан. Покури травки. Выпей водки. Но только успокойся!
— Садись за стол и печатай. Я тебе за это плачу.
