Уран. Роман-реконструкция - [39]

Лёнечке знаком лирический настрой. Даже стих придумал.

Честный вор всегда страдает,

А гнида вечно процветает.

За легкими мечтами обсуждались и не столь приятные лагерные дела. Амнистия скрипела неспешно. Целые вагоны заявлений, личных дел, анкет и выписок тянулись из далеких ИТЛ в Москву, там разбирались в неизвестных кабинетах, шли обратно. Ожидание это для зэков было особенно томительным, будто одной ногой стоишь на воле, а другую держат кандалы. Массово на волю отпускали лишь иностранных военнопленных и «пособников». Добавляла беспокойства в муторную жизнь и перетряска в ротах и охранных батальонах, устроенная при недавно назначенном начальнике лагеря.

«Новый хозяин», генерал-лейтенант Азначеев, вызывал много пересудов, весьма противоречивых. Фронтовик, воевал в составе стрелковой дивизии на Украинском фронте, освобождал Польшу, дошел до Берлина. Сам похлебал из жестяной миски — сидел по делу троцкистского блока, был оправдан после пересмотра обвинения осенью сорок первого года. Обиженные, особенно из политических, имели надежду на послабление от генерала — мол, видал не одно лицевое, знаком с исподним лагерной жизни.

Был и другой шум: мол, Азначеев сам татарской крови, а потому жесток, нелюдим, безжалостен и особую ненависть питает к воровской общине, «законникам» и пристяжным, от которых в свое время натерпелся на тюремной пересылке. Передавали, что в лаготделениях, где заправлял Азначеев, была налажена «трюмиловка» воров. Блатных изолировали от остального контингента, «ломали» в ШИЗО, добиваясь письменного отказа от «бандитских порядков».

Однако ни ослаблять режим, ни «заворачивать гайки» новый хозяин не торопился. Вместо этого начал налаживать в зоне агитационную работу, привычно вызывавшую у контингента насмешки и скуку. По всему лагерю развесили плакаты и лозунги. В бараках «актив» готовил политинформации, устраивал общественные «проработки» новичков, обнаруживших склонность к романтике уголовной жизни. Освобождались бараки военнопленных, в них затевался ремонт.

Свидетельством странного характера Назара Усмановича Азначеева и важным событием, вызывавшим сплетни и толки сидельцев, служило появление в лагере его жены. Красючка с лебединой шеей, в котиковом пальто и тонких лайковых перчатках, с бисерной сумочкой в руке вышла вместе с мужем на поверку и произвела на зэков оглушительное впечатление. Ее разглядывали, как диковинное чудо, вроде жирафа или райской птицы колибри, залетевшей в северные края.

Прошел слух, что зазнобу генерал присватал в прежнем лагере. Что она — знаменитая певица, выступала в приморских ресторанах, попалась на перепродаже краденых цацек с бриллиантами. Косте Капитану вроде бы пришла малява, что до встречи с «хозяином» женщина была подругой козырного вора Фортунатова, убитого в Одессе в сорок девятом году.

Такой красотки недалеким босякам вблизи видать не приходилось, у многих разыгралось воображение. В минуты отдыха блатные упражнялись в сочинении изощренных надругательств над «кумовой куницей», попади она им в руки. Очкастый студент-математик был избит и опущен за то, что позволил себе резко вступиться за честь незнакомой женщины.

Лёнечка же, увидав жену Азначеева, без причины ощутил на сердце лебединую тоску. Вспомнилась ему мать, такая же стройная и большеглазая, с печальной улыбкой. И ножки в узких «лодочках» будто прошлись каблуками по его груди.

Катилась жизнь его блатная, дарила невзгодами и случайной радостью, но, будто опечатанная комната, стоял в душе закрытым угол довоенного детства, куда он не заглядывал много лет. И вот чужая женщина по имени Мария распахнула дверь в потайную комнату, возвращая жигану память невинного счастья.

Об этой женщине всё думал Лёнечка, а тем временем разговор блатных зашелестел беззвучно, перешел на тему тревожную.

Всего пару дней, как просочились в лагерь слухи, но была у них такая сила, как у пачки дрожжей, брошенных в отхожее место. Через весь простор советской Родины, по невидимым проводам, докатилась с Колымы малява о «волынке» — массовых протестах в лагерях.

Шел звон, что кипиш начали политические, ожидавшие, что амнистия даст послабление осужденным по «идейной» 58-й статье. Но все надежды для них обрубил пункт четвертый постановления об амнистии — ограничение для выхода на свободу по срокам свыше пяти лет. При том, что срока шпионам, троцкистам и врагам народа начислялись большие, от десятки до четвертной.

Во многих лагерях блатные поддержали забастовку. Шептались, что и Порфирию знатные воры послали наказы с дальних мест: из Воркуты, Норильска, с Магадана. Но смотрящий выжидал.

Царь-Голод тоже пока сидел тихо, не спешил объявлять себя, формально подчиняясь авторитету пожилого вора.

Однако два центра притяжения в блатном бараке, как две воронки в омуте, затягивали постепенно человеческие щепки — чертей, шестерок, бродяжных людей и мужиков. Висело в воздухе предчувствие, что вскорости черная и красная масть неминуемо столкнутся и зона окрасится кровью.

«Вот бы выйти раньше этого на волю», — мечтал Лёнечка, покусывая травинку. Ехать в поезде, смотреть в окно на пролетающие мимо деревушки, на светлые березовые рощи. Выйти на центральном вокзале, влиться в человеческую суету.