Ураган в сердце - [51]

– Присаживайтесь, доктор Рагги, – предложил он неожиданно радушно, стараясь загладить чересчур резкое, как он уже понял, выражение лица. – Вы полагаете возможным, что эта клуша сестра не выполнила мое предписание с лекарствами?

Рагги медленно присел, продумывая ответ.

– Я скажу так, сэр: на мой взгляд, такое вряд ли имело место быть, но и исключать эту вероятность нельзя.

– С нее, растяпы, станет, – согласился Карр. – И все же трудно представить, чтобы она не сделала того, что ей велено.

– Разве не правда, сэр, я про эти поднимающие настроение транквилизаторы, разве не трудно точно предугадать, каким окажется их действие?

– Очевидно, – твердо выговорил Карр, чувствуя, будто его подспудно обвинили в том, что он ввязался в недостойную игру, попытался слишком уж быстро рвануть вперед и ввести Уайлдера в такое состояние сознания, чтобы можно было обстоятельно поговорить с ним еще до конца дня. – Скажите-ка мне вот что, доктор Рагги, вы говорите, что наблюдали его несколько минут до того, как разбудили, так?

– Да, сэр.

– И походило на то, что больной видел плохой сон?

– Да, сэр, у него было очень подвижное лицо.

– Было ли хоть что-то, указывавшее, что за сон ему привиделся? Не было ли впечатления, что он с чем-то борется? Что выражало его лицо? Гнев? Воинственность?

– Я бы сказал… – Рагги замолк, видимо, подыскивая точные слова. – Если бы меня вынудили сделать предположение, сэр, я бы сказал, что он старался скрыть от кого-то, от чего-то, что-то такое, что пугает его.

Аарон Карр подавил едва не вырвавшийся стон: никак не хотелось принимать явное свидетельство травмирующего страха, поселившегося в Уайлдере перед сердечным приступом, ведь если тот уже вкрался в душу, изгнать его оттуда почти невозможно.

– И вы говорите, что больного подташнивало.

– А иначе, сэр, и быть не могло. Я припоминаю кое-что, сказанное в одной из ваших статей. Не могло ли быть так, что пациент просыпается и оказывается в окружении цветов…

– Понимаю, – перебил его Карр, уже сообразивший: в ряде исследованных им случаев страх смерти вызывался попросту обилием в палате больного цветов, веявших на него запахами похорон. – Только тут никакого смысла нет, во всяком случае, судя по тому, о чем он говорил, когда я утром осматривал его. Тогда он не был напуган. Уж скорее ему недоставало обеспокоенности. Именно этим я и собирался заняться днем: постараться разъяснить ему всю серьезность случившегося.

– Вероятно, сэр, если бы вы выждали несколько дней…

– Ждать времени нет. Эти первые дни – решающие. Это ведь не психоанализ, доктор Рагги, здесь нельзя нащупывать неделя за неделей, от сеанса к сеансу. Действовать приходится быстро. И нужно понимать, к чему идешь. А это значит, нужно знать своего пациента. Если же нет…

Отметя сердитым вздохом рвущуюся наружу самокритику, Аарон Карр повернулся к столу, будучи уверен в том, что порок не в его методике, а в том, как она осуществляется. Взял со стола четыре длинные полоски желтой бумаги, над которыми просидел вчера почти до полуночи, урывая время от работы над книгой, чтобы составить биографический набросок жизненного пути Джадда Уайлдера. Между крайними датами «1920» и «1965» было оставлено место для каждого года в жизни больного, и Карр внес все, что успел узнать не только из разговора с Мэтью Р. Краучем, но и из присланных президентом материалов. Выходило, что в последние два года Уайлдер активно работал в сторонних организациях, это позволяло предположить, что он обратился к иным источникам самореализации, каких уже не находил в своей работе: явление отнюдь не необычное для тех, кому перевалило за сорок. Самой ценной стала вырезка из «Алумни ньюс», газеты Колфакского колледжа, где сообщалось о присуждении Джадду Уайлдеру премии Гопкинса за «выдающийся вклад в практику рекламы как благородной профессии» и содержалась краткая биографическая справка, из которой доктор узнал кое-что для себя стоящее.

Вчера ночью казалось, что удалось составить биографический очерк, вполне надежный для того, чтобы служить, по крайней мере, отправной точкой в работе. Теперь же его главное заключение вступало в противоречие с тем, о чем сообщил Рагги: выходило, что все сложенное им по кусочкам было лишь голым скелетом, плоть на котором была сплошным порождением разыгравшейся фантазии, что слишком много выводов почерпнуто из приравнивания Уайлдера к другим, внешне похожим, случаям. Хуже того, выходило, он оказался повинен в том, что его старый учитель доктор Штейнфельдт именовал «нафантазированным диагнозом», обвинение, постоянно адресованное психоаналитикам, которые крохи случайно полученных сведений, да еще и трактованные на основе какой-нибудь «наукообразной классификации», раздувают в оценку личности, которая «куда больше говорит о неоспоримом неврозе аналитика, нежели о его спорных выводах в отношении пациента».

Разглядывая желтые полоски бумаги, он обратил внимание на пометку на полях, она напомнила ему про начальный гамбит, какой он посоветовал применить доктору Рагги.

– Не думаю, что вы добились толка, попробовав заговорить с ним об Индии.