Ураган - [6]

Вода, звонко щебеча, бежала по новым поливным землям, лежащим среди лесов, поддерживающих влажность почвы. Земля, на которой росли бананы, дышала влажным зноем побережья, и это мокрое дыхание давало жизнь тысячам растений, мгновенно расцветавшим из семени. Деревья целыми рощами, зелеными озерами испещряли все пространство до бескрайнего моря. Бананы росли рядами, и рядов этих было повсюду превеликое множество. Куда ни взгляни, до горизонта тянулись бананы, словно отражаясь в бесчисленных зеркалах. Ряды были такие ровные, стволы — такие схожие, что казалось, это одно и то же дерево, того же размера, почти той же окраски, с тем же недолгим и вечным цветением, повторенное множество раз. Темные стволы отливали металлическим блеском, веера ветвей смыкались в арки, и в зеленой, растительной полумгле не видно было, как наливаются гроздья изумрудов.

— Этой земле только людей глотать… — заметил Аделаидо, и не лгал — он сам того навидался, он ведь прибыл, когда здесь ничего еще не было. «Глотает и будет глотать», — думал он, толкуя с десятниками о том, где им еще нанять рабочих, а то придется туго. В прошлом году так и вышло. Бананы зреют быстро, их надо срезать зелеными, иначе они погниют, а рук не хватает. Так и гибнут тысяча гроздьев, или две тысячи, или три, или пять, или десять… И убытки и прибыли считала на тысячи «Тропикаль платанера». Последним подошел к нему носатый Торрес. И все с тем же. Хоть умри, а рук не хватает. Не наберем рабочих — наплачемся. С теми, что есть, урожая не соберешь.

Десятники донимали надсмотрщиков, надсмотрщики — управляющих, управляющие — столичных чиновников, и все это вместе привело в движение тайные пружины телеграфа. Телеграфисты выстукивали ключом на крохотной машинке, и сквозь тропический лес, сквозь нестройный строй деревьев, жадно живущих и растущих, ибо они с рожденья причастны смерти, бежали слова призыва о помощи: «Людей не хватает…», «Людей…», «Людей не хватает…», «Людей…»

И шли поезда, груженные людьми. Люди ехали к морю, работать. Работать к морю. Кто не ехал, шел пешком, все туда же, к морю. Кто не шел, ехал к морю на грузовике. Семьи с собой не брали, чего ее таскать. Брали пончо да несколько монет на дорогу. Да мачете, на всякий случай. Да на всякий случай освященный кусочек распятия из Эскипулас[8], который болтался на безволосой груди юноши или на задубелой груди мужа, пока не превращался в пропотевший, никуда не годный комочек.

Когда поезд выблевывал их на ближайшей к плантации станции, они уже успевали порядком устать, но к месту шли как солдаты в пешем строю. Всегда найдутся бодрячки, которым не терпится шагать во главе колонны. Те, кто посмирней, следовали за ними. Самые ленивые плелись в хвосте. Как ни иди, придут все вместе, будто новобранцы. Только новобранцы идут в казармы невесело, а эти люди шли весело и браво: платили на плантациях вдвое больше, чем они смели мечтать. Поработаем месяц-другой, думали они, и поднаживемся, будет с чем домой вернуться. Жара мучила их. Тощая плоть уроженца гор томилась в припарках зноя. Люди начинали понемногу раздеваться, отклеивая одежду от липкого тела, словно она жгла их, и, падая духом, решали уйти, как только заработают хоть что-нибудь. Но оставались все, и всем приходилось притерпеться. Одни спали на ходу, другие вообще не спали, всем хотелось пить, всех мутило. А народ прибывал. Он прибывал, и его требовалось больше и больше. Что поделаешь, чтобы сажать деревья, тоже руки нужны. Только бы не начинались работы там, у Рио-Ондо! Нет, начались. Пришли землемеры в пробковых шлемах. Потом выжгли и вырубили лес. Вспахали землю. Посадили саженцы. Деревья проклюнулись из клейкой земли, стали расти, тянулись вверх, одни — быстрее, другие — медленнее, словно дети, у ног людей. Вода орошала ряды растений, кольями устремившихся к небу, и вместе с солнцем, луной и звездами обращала в золото плоды, ибо продавали их на вес золота.

Пеоны, десятники, надсмотрщики, управляющие были еще люди, можно сказать, а дальше, выше начиналось что-то слепое и безжалостное, превращавшее все в столбцы цифр с неумолимой и непреклонной точностью машины.

Один из винтиков этой машины, мистер Джон Пайл, знал, что он винтик, а машина — без сердца, и рассказывал об этом своей жене, Лиленд Фостер, которая приехала к нему погостить из далекой Дакоты. Наглядным пособием служил домик управляющего Лусеро, который работал тут давно, с основания плантации. Пайл показывал жене цветы в горшках, вьющиеся растения и клетку с попугаем, украшавшие дом. А перенеси их туда, к высшему начальству, к винтикам машины, — и цветы и попугай станут просто игрушками. Тут они живые, там будут искусственными.

— Мы не входим в чудесный мир цветов и птиц, говорил мистер Пайл, — и потому ощущаем, что жизнь наша здесь — искусственная, временная, как в интернате или в казарме. Мы не знаем, что нам делать после работы, после уроков, и обедаем мы, как солдаты, всегда с одними и теми же людьми. А этот народ, продолжал он, — живет истинной жизнью. Кто добрый — тот добрый, кто злой — тот злой. Мы же, Лиленд, ни злы, ни добры, мы просто машины.