Уплывающий сад - [71]

И снова:

— Дети, дети…

Вечерами мы сидели на балконе, воздух пах мандаринами, высоко в небе жужжали вертолеты, грузно пролетали самолеты. Юлия клала руку на грудь.

— Подай мне капли, — просила она.

Приступ случился сразу после прекращения военных действий, под утро. «Скорая» мчалась по городу, погруженному в спокойный, глубокий сон облегчения… Лежа в больнице, она спрашивала о новостях по радио.

После второго приступа Юлия уже не открывала глаз, дремала. Сделалась маленькой и плоской. Только однажды подняла веки и — в полном сознании — спросила своим прокуренным голосом, разборчиво, четко:

— Состоялось ли уже общее собрание ООН? Что говорил Косыгин?

Той же ночью она увидела сыновей и звала их к себе.

* * *

В уже упоминавшейся резной шкатулке, где мы нашли две записки из Яновского лагеря и дневник Тулека, было еще несколько фотографий. На одной из них Юлия обнимает мальчиков, стройная, элегантная, в светлом платье, в перчатках до локтя. Голова склонена — лица не видно. Его заслоняют черные крылья большой соломенной шляпы.

Сложные приезды Юлии Trudne Julii przyjazdy Пер. Е. Губина

Я ехала в аэропорт встречать Юлию, она приезжала, чтобы остаться здесь с нами навсегда, после стольких лет внутренней борьбы, стольких лет раздумий и сомнений. Она была уже немолода, совсем немолода, и одинока, очень одинока, не имея никого, кроме нас. Самых близких ей людей убили.

Я ехала за ней ночью, в телеграмме о приезде было указано время прилета, двадцать три ноль-ноль. Ночь была темнее, чем обычно, — ни одного огонька, ни малейшего проблеска в окнах многоэтажных домов или света фонарей в поселках по обе стороны шоссе, — но я не сразу обратила на это внимание.

Я торопилась, чтобы, не дай Бог, не опоздать к прилету Юлии — дабы не обрекать ее, такую покинутую, на еще большее одиночество в момент прибытия, мысленно я уже видела, как она, приземистая, невысокая, в шляпе с большой лентой (она любила носить шляпы), стоит у выхода в толпе людей, ожидающих возвращения своих близких из-за морей-океанов, как это у нас принято — по разным причинам в гораздо большей степени, чем где бы то ни было. Видела, как она стоит у выхода и, близоруко щурясь, высматривает наши лица. Нет, я не могла этого допустить. Я торопилась, волновалась, думая только о приближающемся моменте встречи — спустя столько лет. И лишь когда я оказалась на площади перед аэропортом, меня поразила необычайная темнота. Ни единого огонька вокруг. Что это? Как это? Почему? — в панике спрашивала я себя — себя, поскольку никого, кроме меня, на площади не было, и не только на площади: далеко вокруг тоже ни души. Меня вдруг охватил страх, что за те тридцать минут, пока я ехала в аэропорт, в стране могли объявить военное положение, хотя никаких оснований для подобных предположений у меня не было, и я не знала, как это тут обычно происходит: в этом государстве мне пока не довелось пережить ни одной войны, я пережила их позже — и лишь по рассказам было известно, что все внезапное здесь возможно, как хорошее, так и плохое.

Я закрыла глаза и прислушалась, не доносится ли с неба шум самолетов, как в тридцать девятом и сорок первом, но мысли мои были не о том военном времени, а о моментах детства, потому что именно так, с закрытыми глазами, я привыкла слушать дождь, и ветер, и шум деревьев в саду за окном.

В небе и на земле стояла нерушимая тишина. Куда же подевались толпы, ожидающие возвращения из-за морей-океанов детей, родителей, теток, двоюродных братьев и сестер, почему везде пусто и темно? «Бедная Юлия, — думала я, — какая же унылая и даже тревожная обстановка в этот важный для нее момент. Она не заслужила такого приема, уж слишком много печали было в ее жизни. Да какой там печали… Трагедий».

В это мгновение мое внимание привлек ярко освещенный циферблат настенных часов, висевших над входом в здание аэропорта, они словно излучали белый лунный свет. Раньше я никогда их не замечала — часы вдруг выплыли, словно месяц из-за туч. Двадцать три ноль-ноль. Я бегом поднялась по крутой лестнице (лестницу я тоже не помнила) и толкнула тяжелые вращающиеся двери, ведущие — как мне казалось — в зал прилетов и отлетов, готовясь увидеть красивых девушек, длинноногих, с тонкой талией, в тщательно выглаженных блузках — в полоску или горошек, с кокетливо повязанными шарфиками, девушек аккуратных и немного высокомерных, как и пристало особам, приближенным к небесным просторам.

Но девушек за дверями не было. А было тускло освещенное помещение со старомодными письменными столами вдоль стен. Пожилая женщина с усталым лицом мыла пол.

— Аэропорт закрыт, — сказала она. — Все самолеты уже сели.

Я удивилась.

— Как это? Юлия прилетает в двадцать три ноль-ноль. Я ее жду.

— Аэропорт закрыт, — повторила женщина. — А двадцать три ноль-ноль было минуту назад.

После чего не слишком любезно попросила меня выйти.

На следующий день мы отправились встречать Юлию втроем: моя сестра, Б. и я. Предварительно еще раз проверив время прилета, двадцать три ноль-ноль, то же самое, что и вчера вечером, но лишь на первый взгляд то же самое, потому что вчерашнее время не соизмеримо с сегодняшним. «Так что перестань выискивать связи и всякие пророческие предзнаменования», — безмолвно убеждала я себя, но напрасно… Я все еще находилась под действием прошлой ночи, и неслучившийся приезд Юлии будто преследовал меня. По обе стороны шоссе — мерцающие огни домов, над аэропортом — белое зарево, чем ближе мы подъезжаем, тем оно белее. Толпа на стоянке, толпа у выхода.