Уплывающий сад - [10]

Картина, посредственная репродукция Брейгеля, в тяжелой золоченой раме, висевшая в комнате, которую он снимал, чуть было не навлекла на него беду.

Во время одного из визитов, какие люди в форме и касках наносили белым повязкам с шестиконечными звездами, в комнату Юзефа в сопровождении услужливой дворничихи явился господин в форме и в каске, который, как оказалось, был любителем искусства. Эта любовь придала визиту неожиданное и нетривиальное направление. Заметив фарфоровую Леду с лебедем, господин в форме на мгновение забыл о цели визита и рукой в кожаной перчатке указал на фарфоровый китч. Юзеф услужливо подал его, после чего открыл ящик стола и достал несколько статуэток из фарфора и бронзы. Это были жалкие остатки от теткиной лавочки, и только в память о покойной он их не выбросил. Господин в форме приказал einpacken[15], и Юзеф, не имевший разрешения на работу, с готовностью исполнил этот приказ. Висевшая в углу картина попалась на глаза любителю искусства уже перед самым уходом. Он, прищурившись, оценил ее профессиональным взглядом и молча кивнул головой в каске. И тогда, за несколько мгновений до счастливого, необычайного окончания визита, в Юзефе пробудились эти таинственные и зловещие силы. Он провалился в свой вакуум, утратил ощущение времени и ситуации, и речи не было о том, чтобы пошевелить рукой.

— Lo-o-os![16] — раздался рык из-под шлема, а потом еще раз, более громко и грозно. — Lo-o-os! — но снова впустую.

Тот факт, что Юзефу удалось бежать с площади перед костелом Святой Магдалены, граничил с чудом. Вскоре оттуда отъехала длинная колонна машин, крытых брезентом.

Панически напуганный силами, которые вели его к верной гибели, он обратился к знакомому врачу. Впрочем, их знакомство ограничивалось еженедельной шахматной партией в кафе, а требующиеся для этой игры усилие воли и сосредоточенность раз и навсегда исключали разговоры и болтовню. Если партия заканчивалась до шести вечера — в это время оба уходили из кафе, каждый в свою сторону, — они обсуждали последние матчи великих мастеров или наиболее интересные эндшпили. Тем не менее Юзеф причислял врача к кругу своих близких знакомых. Их имелось у него всего двое. Вторым был адвокат, человек музыкальный, что вызывало у Юзефа симпатию, они регулярно посещали вместе утренние симфонические концерты. Юзеф ценил музыкальную эрудицию этого человека, а вот от мелодраматических склонностей последнего его коробило. Он, например, не мог простить своему знакомому любви к Верди и Пуччини, которых, будучи поклонником Баха и Малера, слегка презирал, и того, как вольготно тот чувствовал себя в мире звуков. Выходя из концертного зала, адвокат имел обыкновение вполголоса напевать только что услышанную мелодию, и столь явная демонстрация близких отношений с музыкой (а также звучного баса) была Юзефу неприятна. Он предпочитал врача-шахматиста.

Конечно, хватало и других знакомств. Но это были мимолетные контакты, с самого начала обреченные на угасание. Он остался старым холостяком.

Врача дома не оказалось. Двое детей смотрели на него с ужасом. «Мужа забрали неделю назад», — сказала его жена. Она не пригласила его войти. Юзеф не обиделся. Ушел. По улице маршировал военный отряд. Солдаты снова пели, и опять голоса их звучали молодо, мощно, слаженно. «Und morgen die ganze Welt…»[17] Юзеф пошел в сторону пригорода, где жил адвокат, но внезапно остановился и развернулся. Его осенила мысль о сослуживце. Но он махнул на нее рукой.

Хозяйка квартиры, где он уже давно снимал комнату, украшенную репродукцией Брейгеля, ждала в коридоре. Юзеф выслушал ее; не проронив ни слова. Он отчасти понимал чувства этой напуганной женщины, которая, заботясь о собственной безопасности и домашнем покое, отказывала ему в жилье.

Ближе к вечеру он заставил себя подняться с тахты и встал у окна. Над городом висел голубой туман, закатное солнце мерцанием окутывало орхидею городской ратуши. По крутой улице поднимался трамвай. Тишина опускалась на площади и скверы, на пустеющие улицы, которые он знал как свои пять пальцев. Стоя так и глядя на город, а через призму него — на проведенную здесь жизнь, он вдруг услышал приглушенный треск, как будто упали строительные леса. Быть может, двадцать лет иной жизни, изобилующей бурями, взлетами и падениями, переполненной всевозможными чувствами, рухнули бы с грохотом мощного взрыва. Жизни Юзефа, педантичной и упорядоченной, как ящик, из которого он доставал фарфоровую дребедень, хватило лишь на этот приглушенный, тихий звук.

* * *

Ошеломление, которое вызвали виды по обе стороны дороги (именно оно позволило выбраться из вакуума-оцепенения), прошло, но оставило в Юзефе семечко эйфории, готовое в любой момент прорасти. Правда, обстановка этому не слишком способствовала. Мужчины, закончив играть в карты, развлекали себя разговорами на животрепещущую тему, и делали это так громко, что Юзефу с трудом удавалось отгородиться от рокочущих голосов и раскатистого смеха. Такая добровольная глухота стоила ему немалых усилий: он призывал на помощь свой вакуум, но, как назло, когда тот был бы на руку, — тщетно. А ведь дело было крайне важное, хоть и весьма туманное и с непонятными мотивами. Требовалось временно нейтрализовать животрепещущую тему, временно, то есть на неопределенное время, скажем, время путешествия. Не думать, не слышать, не знать — вот что требовалось. Почему? Меньше всего он думал о причинах. Их было немало, и не последнюю роль тут играл тот самый недавний треск рухнувших строительных лесов. Достаточно сказать, что, по мере того как разговоры на животрепещущую тему продолжались, лицо девушки, прислонившейся к кабине шофера, постепенно, оттенок за оттенком, утрачивало цвета и наконец стало прозрачным, в то время как лицо Юзефа оставалось таким же — ясным и спокойным. Более того, в нем, по мере продолжения разговора, изуверски-жестокого в плане подробностей, наперекор ему, семечко эйфории стало прорастать. Юзеф сложил губы трубочкой и принялся насвистывать. Он насвистывал чистым и высоким звуком. Неизвестно, что в этом было более удивительно: мелодия ли, которую он насвистывал, или сам факт, что он засвистел впервые за много лет. Он бы и сам очень удивился, если бы услышал, чт