Унтовое войско - [195]

Николаю Николаевичу пожаловали титул графа и повысили в чине до генерала от инфантерии. К своей фамилии он получил почетное добавление — Амурский.

«Оставайтесь в Амурском крае, любезный граф, как можно долее, — писал Константин, — и да укрепит вас провидение на новые подвиги, хотя бы и сопряженные с новой борьбой. На вас смотрит и Европа, и Америка, и все истинно русские люди признательны вам».

Муравьев узнал, что в Петербурге собирался Амурский комитет под председательством царя, что великого князя на комитете не было и что его отсутствие «имеет свою положительную сторону».

Николай Николаевич рассмеялся:

— Вот весь он тут. Трусил и трусит перед всеми! Он, видите ли, «ослабил силу недоброжелателей, кои убедились, что государь действует в пользу Амурского края по собственному влечению и глубокому сознанию, а не по моим докладам». Ну, просто чудеса да и только! Великий князь боится, как бы о нем дурно не подумали мои недоброжелатели. Это великий-то! Я своим недоброжелателям твержу в глаза и на бумаге, кто они и что они, а августейший князь — ни-ни, ни синь-пороху! Он, видите ли, полагает, что эти недоброжелатели мои могли противодействовать ему, великому князю, его высочеству, утверждая, что его высочество молод, неопытен, горяч и находится под влиянием Муравьева.

Губернатор ходил по ковру, беседуя сам с собой:

— Ну уморил! Вовсе уморил! И себя не пожалел. Молод, неопытен… Да кто бы сие посмел высказать? Уж не азиатский департамент ли? Не министр ли? У них бы языки отсохли со страху. Они не то что высказать сие на комитете не посмеют, они мыслить так не посмеют. А его высочество готов себя передо мной унизить, лишь бы перед августейшим государем в невыгодном свете не предстать. Вот как поступает с человеком слабый характер!

В воскресенье Муравьев на радостях давал у себя бал. На бис протанцевал восемь кадрилей подряд. Очень уж хотелось показать, что граф Амурский все тот же Муравьев.

Карсакову отписал в Петербург: «Провел вечер с удовольствием, всякая важность на балу мною была изгнана».

Муравьев торжествовал. Сбылось то давнее, что он замышлял: «Амур — цель. Забайкальское войско — средство. Муравьев — исполнитель».

Друзья-муравьевцы подарили ему часы, отлитые из серебра. На циферблате стояла надпись: «16-го мая 1858 года — день заключения Айгуньского договора». Над циферблатом два гения поддерживали герб графа Муравьева-Амурского. По обеим сторонам циферблата — фигуры казака и китайца, символизирующие сближение России с Китаем. В верхней части часов была изображена красивая женщина, лежащая в тростнике, — символ реки Амур. Часы имели мраморный пьедестал с органом, играющим «Амурский марш».

Николай Николаевич принял у себя в кабинете купца Петра Дормидонтовича Ситникова. Был Петр Дормидонтович по преклонности лет грузен, носил густую, начинающую седеть бороду, сбегающую ему на грудь двумя волнами. Глаза его посверкивали из-под нависших бровей.

Ладно ли торгуешь, Петр Дормидонтович? — спросил генерал-губернатор, — Не одолело ли бестоварье?

— С божьей помощью… Молитвами, ваше высокопревосходительство.

— Знаем мы… эти молитвы. Живешь, как бонвиван. Что на Амуре? Налаживается жизнь? Все ли плоты да баржи получили для подвоза товаров?

Генерал пододвинул гостю бомбоньерку с конфетками.

— Почитай что все.

— Смотри, проверю… обскажи, что и как. Амурскими заботами день начинаю, ими же и кончаю день.

— Был я тамотко, ваше высокопревосходительство, еще по теплому времени, до ледостава. На всю жизнь насмотрелся… Лихая сторона. Цельный короб всего, — оглаживая бороду, говорил купец. — Толпы народа… Не разберешься, как в лесу. Все спешат, галдят. У берегов, извините, не то что ступить, плюнуть негде. Причалы забиты. Везде баржи, паромы, плоты. Под «Дубинушку» народец переселенческий волок все на берег, сгружал день и ночь.

— Сутолочное место купцу как раз… Ну, а что еще видел? Казаки что? Солдаты?

— И те с переселенцами урок имели. Своими глазами видел. Трудились прилежно, исправно. Иной рубище скинет, в одних портах… в липком поту с головы до ног, мучной пылью покроется — глаза да зубы, а пока урок не выдаст, с реки не уйдет. Едва ноги передвигает, а сколь сил хватает — старается… народец-то. Да ведь и надсмотрщики, липучие, назойливые, не дремали, бабешкам, и тем не дали сидеть богородицей. Чуть что — палкой по ребрам. Кому охота получать? Бывало, уж и день склонится к вечеру и урок сделан, измученные поселенцы об отдыхе возмечтают, а тут снова приказание: «На «ура» баржу выгружать!» Ну и гонят руганью да тычками всех в реку. Надсмотрщики «ура» покрикивают, а уж, ваше высокопревосходительство, какое там «ура»… До седьмого пота. Стонут, да идут. На кривой не объедешь.

Муравьев поджал губы:

— Наши мужики да бабы — не пейзане и не англичане в блондах. Простаки и простухи. Стерпят. Не такое терпели и выносили на себе. Есть богатыри и богатырки.

— Знамо дело, а как же, — охотно и быстро согласился купец. — Для своей же пользы стараются. Сказывали казаки… пажити хороши, трава в рост жеребячий, тайга вековая и поросль всякая дремучая — считай, что не хожено и не езжено… Раздолье полное. Жалуются только, что комаров да всякого иного гнуса великое множество… лезут в рот и нос, тучами падают на таборы.