Унтер-офицер и другие - [43]

Меня подмывало вернуться обратно, подбежать к ней и сказать что-нибудь ласковое.

Эх, в этом мире все идет не так, как надо!

Таких, как я, собралось человек тридцать. Место сбора — в самом конце улицы. Все молча курили.

Годор приказал нам построиться в колонну по три.

— Шевелитесь! Поживее! — поторапливал он нас.

А мы и без его окриков шевелились, переходили из ряда в ряд, лишь бы только поскорее шло время. В конце концов мы пошли по главной улице.

Дорога была плохая, погода скверная. Повсюду лужи, ямы, колдобины.

Когда мы поравнялись с домом бакалейщика Шипоша, пришлось посторониться, сойти на грязную обочину, освободив дорогу гитлеровцам: навстречу нам везли тяжелые орудия. Замыкал эту колонну венгерский трактор, который тащил гаубицу.

На тракторе за рулем сидел молодой черноволосый парень, похожий на цыгана, с головы до ног заляпанный грязью. Глаза у него слипались от усталости, в уголке рта висела сигарета. Он как-то хитро посмотрел на нас, пожал плечами и чуть заметно помахал рукой.

— В тылы везут… — тихо прошептал мне на ухо Геза Фекете. — Знаешь зачем? Чтобы они здесь не застряли… И конечно, навсегда!..

Он угостил меня сигаретой и, наклонившись ко мне, продолжал:

— Время, дружище… У меня беда… Я уже три раза переправлял дату в отпускном свидетельстве, а четвертый раз и исправить-то невозможно: бумага не выдержит — дырка будет… Завтра вечером мне нужно возвращаться в часть. Если я туда вернусь, меня там сразу же возьмут за горло. Спросят, почему я вовремя не вернулся, не доложил… Ведь в штабе-то батальона мне отпуск никто не продлевал…

Лицо у Фекете розовощекое, глаза голубые. В селе его любили больше всех. У него веселый характер, он умел говорить, а откровенности и доброты ему тоже не занимать. Он принадлежал к числу людей, про которых говорят «душа человек».

Однажды зимой во время бурана он на спине донес до дома одного хуторского парнишку. Кажется, это был Имре Татаи, который вдруг заболел, находясь в школе на занятиях. Фекете немедленно вызвал ему врача, заказал лекарство, а затем взвалил парня себе на плечи и понес к нему домой, на хутор, до которого от школы было не менее пяти километров. Об этом случае в селе долго после этого говорили.

В последний раз о Фекете вспоминали в связи с годовщиной революции 1848 года, 15 марта, на праздновании которой он, выступив с яркой и смелой речью, воздал должное революции тысяча восемьсот сорок восьмого года, с восхищением отозвавшись о тех, кто добровольно встал под знамена Лайоша Кошута, чтобы сражаться против врагов венгерского народа. Однако говорил он не в прошедшем времени, а в настоящем, так что все присутствующие должны были понять, что все его красноречие направлено не против старых врагов, а против нынешних — эсэсовцев…

Слушая его страстное выступление, судья не выдержал и громко спросил:

— Господин учитель, скажите, а откуда сейчас грозит опасность венгерской независимости?

Фекете сделал вид, что не расслышал вопроса, а может, он и на самом деле его не слышал, потому что, как ни в чем не бывало, продолжал свою речь. А когда закончил, то сорвал с головы шляпу и выразительно продекламировал «Национальную песню» Петефи.

Спустя четверо суток нацисты, отступавшие через наше село, двинулись дальше на запад, по направлению к Будапешту. Они не забрали Фекете, чему мы были очень удивлены…

Годор тем временем подгонял нас. Кто-то обозвал его идиотом, но так тихо, что тот не услышал.

— Черт возьми, — процедил сквозь зубы Фекете. — Два каких-то негодяя гонят тридцать человек бог знает куда…

Что можно было сказать ему на это?

Я смотрел на центральную улицу нашего села и не узнавал ее. Окна в домах выбиты, стены изуродованы осколками, крыши продырявлены, заборы повалены. Лавки вот уже несколько дней не открывались, поезда не ходили, почта бездействовала, в пекарне не пекли хлеб, потому что не было ни муки, ни топлива.

Тетушка Пинтерне, у которой дома целая орава голодных ребятишек, напрасно стучала в окна дома пекаря, закрытые жалюзи, выклянчивая хоть немного хлеба.

Хлеба нет. Бедная тетушка Пинтерне! Муж у нее в солдатах, до армии он работал простым поденщиком, значит, сейчас ей ждать помощи неоткуда. Вся их семья влачила жалкое существование на более чем скудное военное пособие, еще удивительно, как они живы, ведь на такие гроши и одному-то с трудом прожить можно.

Тетушка Пинтерне охотно пошла бы работать, если бы было куда, да и как оставишь такую ораву малышей? Мал мала меньше… Вот как бывает, когда бедный человек по-настоящему полюбит женщину: детей нарожают, а разве можно их всех прокормить?

Мимо прошел Реше в теплой шубе и сделал знак тетушке Пинтерне, чтобы она попусту не поднимала никакого шума.

А бедняжка стояла молча, словно оцепенев, глядя прямо перед собой отсутствующим взглядом. Лицо ее стало белым, как стена, и тут же из ее груди вырвался стон. Она закричала, заплакала. Слушать ее и то было больно.

Реше скривил губы и сказал ей:

— Сходите лучше к Михаю Рушке, попросите у него немного муки.

У него попросишь! Этот богач был жаден, как никто, хотя все его амбары, сараи и погреба забиты продуктами. Вот и сейчас два его работника перебирали картошку, а сам он сидел в маленькой кладовке и продавал муку по десять пенге.