Умное Небо - [5]

Мой знакомый художник-иконописец невольно услышал, как одна посетительница выставки говорила другой: «Нет, ну как новгородцы я писать — могу. Как Феофан Грек — могу. В стиле Тверской школы — могу. Как Рублев — могу. Но как Рейтлингер — я не могу!»

Написанные, как выразился на открытии ее выставки директор музея, «в период развитого социализма» (что не могло не сказаться на материалах, которыми пользовалась в эпоху тотального дефицита художница — зубной порошок вместо мела для левкаса, ДСП, фанерки в качестве доски, — и это уже сейчас ставит проблему сохранности некоторых икон, левкас сыплется, доска слоится, не везде икона писалась с паволокой), — они свидетельствуют о динамизме, возможности творчества в иконографической традиции.

Как обетование надежды, когда заря двадцатого века только занималась, миру вновь засияли лики, писанные в рублевскую эпоху и ранее, а с рублевской Троицы снят был оклад, расчищены поздние записи, долго скрывавшие светоносные краски кисти преп. Андрея. Новое явление древнерусской иконы произошло в канун больших испытаний веры, незадолго до революции, уничтожившей почти сразу вслед за этим открытием невероятное количество икон, написанных за все время существования здесь христианства (рассказывали мне, как в Каргополе учащиеся профтехучилища молотками оббивали иконы старого северного письма, а доски практично пускали на табуретки).

И в долгой ночи тотального атеизма, давящей громады тоталитарного государства эти «свечечки» — как называл иконы Ю. Н. отец Сергий Булгаков — домашние иконки, во множестве подаренные людям, знакомым и, в большинстве, ей незнакомым, наполнили нашу землю — с теми, кто уехал, они переправились в Америку, Канаду, — невозможно, наверное, учесть все (недавно в новодеревенском доме, где когда-то снимала комнату М. В. Тепнина, я увидела — светом в сердце! — Спаса в красном углу, спросила хозяев: что это за икона? Осталась, ответили мне, еще от времени, когда жила тут Мария Витальевна, заходил отец Александр; мы очень этот образ любим... кто писал — не знаем...)

Иконы она посылала по почте в конфетных коробках, в коробках от макарон. Называла их в письмах (которые, конечно, перлюстрировались) иносказательно — подарками.

Когда надвигалась слепота, Ю. Н. продолжала писать исполненные светом иконы, до последней возможности видеть. Будто открывался ей, в обступавшей темноте и тумане, — незримый свет. Она могла его отразить, явить — всею своей немощью, — казалось, что ее иконы писаны Духом, одним духом, — неудержимо, как бы даже поспешно, без кропотливой заботы о деталях, ровности линий, — но очень точно, смело, во всей беззащитности риска — полного доверия Богу.

Последняя ее икона, написанная уже вполу-слепую, — «Хождение по водам».

Нет, тьма не упразднена (свидетельство тому — убийство отца Александра), но — «тьма не объяла его». Как он сказал однажды: «Нам в этой жизни дано только светить...»

Люди, предоставившие музею иконы для экспозиции, принесли их из своих домов, из красных углов, — на время выставки расставаясь с образом, перед которым они каждый день молились, — чтобы поделиться светом с другими, — наверно, оттого это и было, по удивленному слову одного случайно забредшего посетителя, — «как сноп света!»

* * *

Эта книга родилась из писем. Когда Юлия Николаевна умерла (день смерти ее пришелся на день ее ангела по мирскому имени — мученицы Юлии), отец Александр отдал мне большой конверт, в котором были письма, адресованные ему сестрой Иоанной, за много лет, большинство из них она высылала из Ташкента. Вместе с письмами он отдал мне несколько ее икон, из последних, которые писались ею уже в полуслепом состоянии; одна из них мне особенно дорога, я ее назвала сразу — «Страстной Спас». Прощальный взгляд Господа — а на другой ее иконке, поменьше, тоже Спас, Он — только что Воскресший, — будто говорящий — в том саду: «Мария!»

Отец Александр попросил меня тогда, в 1988 году, написать о Юлии Николаевне некролог для «Журнала Московской Патриархии». Некролог вышел в сокращенном и переработанном виде за подписью А. В. Ведерникова (№ 5, 1989 г.), его авторитет, как объяснил мне тогда отец Александр, давал возможность имени Ю. Н. Рейтлингер прозвучать в церковном журнале, — это было знаком официального признания ее, хотя бы и посмертного. Когда я, написав текст, хотела вернуть  письма, о. А. сказал: «Пусть они будут у тебя».

Через два года он был убит.

Несколько лет назад в Москву попали из Ташкента письма, которые отец Александр писал туда Юлии Николаевне.

Я предложила брату о. Александра воссоединить переписку. Это было захватывающе — живой привет очень дорогих мне людей. Юлия Николаевна, как правило, проставляла даты в своих письмах, — отец Александр, как правило, этого не делал, — и мне пришлось располагать письма по косвенным признакам. Например — Юлия Николаевна просит его уточнить, какая именно Мария для написания образа имеется в виду, — и среди писем отца Александра есть одно, где фраза «Мария же — Вифанская» мотивирует расположение этого письма сразу после письма Юлии Николаевны с ее вопросом о Марии. Конечно, это, без указанной датировки, предположительно, возможны ошибки. И все же мы можем слышать их голоса, этот диалог длиною в 14 лет.