Улыбка вечности - [3]

Нет сынка со мной!

Скалы, рощи, не томите!

Где ж он, мой родной?

Из сборника «ВЕЧЕРНИЙ КРАЙ» (1953) ©Перевод. Е. Чевкина

СТАРЕЮЩИЙ ДЕМОН

Тяжко мне, тяжко

под тягостью крыл —

крылья меня тяжеле.

Светлые выси

день озарил —

темень в моем ущелье.

Нечто во мне,

но превыше меня,

несло меня, в выси целя —

больше не плыть мне

в сиянье дня,

крылья отяжелели.

Однажды шагнул я

в небесный блеск,

в несказанную благость,

ликуя слышал я

крыльев плеск,

не бывших покуда в тягость.

О счастье верить

и счастье жить,

счастье изведать благость!

о тяжесть — в ущельях

старость влачить

и душу, ставшую в тягость!

«Кто проходил под окном в моем детстве…»

Кто проходил под окном в моем детстве

и дохнул на стекло,

кто это был в той глубокой ночи детства —

до сих пор в ней не горит ни единой звезды.

Пальцем проворно он знак начертал на стекле

кончиком пальца

на туманном стекле

и задумчиво прочь зашагал

и ушел и оставил меня

навеки.

Как мне было понять этот знак на стекле

знак на стекле, затуманенном его дыханьем

что виднелся какое-то время но слишком недолго,

                                  чтобы успеть понять его —

тысячи тысяч веков не хватило бы

                                      чтобы суметь понять его.

Наутро когда я проснулся были стекла чисты

и я видел в окне только мир за окном

вдруг такой чужой мне —

а на меня у окна навалились тоска и тревога.

Кто приходил,

кто мимо прошел в той ночи глубочайшего детства

и ушел и оставил меня

навеки.

«Что глубже, чем пустота…»

Что глубже, чем пустота,

что сердце полнит сильней, чем опустошенность,

что душу переполняет вожделеньем того, чего нет,

хоть и сама она знает, что нет его.

Другие нашли у тебя покой,

другие сгорают в твоем огне,

                          отдыхают в пылающих дланях, —

но что их восторг

в сравненье с моей пустотой,

их пламенное единенье с тобой

в сравненье с моим сиротством.

«Не Бог возлюбил нас — мы сами его возлюбили…»

Не Бог возлюбил нас — мы сами его возлюбили

и простерлись перед ним, вожделея иного, превыше

нас самих,

как бывает в любви.

И вожделение делалось тем жарче, чем безответней,

отчаяние тем глубже, чем больше мы понимали —

Он нас оставил,

и никто нас не любит.

Что глубже, чем пустота, чем любовь без ответа.

УЛЫБКА ВЕЧНОСТИ © Перевод. В. Мамонова

Однажды, где-то там, во тьме, где — они и сами не знали, сидели и разговаривали мертвые, коротая за разговором вечность.

Нет, сказал один из них, продолжая разговор, что тянулся с незапамятных времен, эти живые все же слишком самонадеянны. Воображают, что все только на них и держится. Развели там у себя внизу суету и думают, что живут. Выходя по утрам из дома, радуясь новому дню и утренней прохладе, они спешат по своим делам и таинственно переглядываются — мы-то с тобой живые, мы-то с тобой живем. И бегут по своим делам, добрым или дурным, громоздя их одно на другое, одно на другое, пока все это сооружение не рухнет, чтобы можно было начать громоздить заново. Самонадеянные, самодовольные ничтожества — иначе не назовешь. Он сидел, озабоченно уставясь прямо перед собой. Он был костляв, желчен, истощен.

Жизнь к настоящему времени насчитывает несколько миллиардов мертвых, продолжал он. Мы-то как раз и есть живые. Мы живем в тех, кто там, внизу. Живем неслышно. Ступаем бесшумно, разувшись, никто нас не слышит. Уж мы-то не шумим, не галдим, мы скромны и молчаливы. Это не мы гудим в паровозные гудки, отправляем поезда, трезвоним по телефонам. Но мы-то как раз и живем. Это не мы строим и сносим, строим и сносим. Не мы ощущаем, что вот настало утро, а вот наступил вечер. Но живем-то именно мы. Он тяжело перевел дух. Именно нам дано обо всем на свете думать, все помнить, ничего не забывать. Именно нам дано терзаться духовной жаждой, день за днем, год за годом, тысячелетие за тысячелетием.

Мгновения тишины — они принадлежат нам. Когда кто-то плачет — эти слезы принадлежат нам. Когда кто-то счастлив — радость принадлежит нам. В общем, когда происходит что-либо существенное — все это принадлежит нам. Истинно живо лишь то, что мертво.

Он прервал свой монолог и, закашлявшись, сплюнул. Вытирая рот, он что-то там буркнул, но что — никто не расслышал.

Не знаю все же, так ли уж вы правы, кротко и задумчиво возразил ему один из собеседников. Бог его ведает, так ли уж мы значительны.

Я не уверен, что живые вовсе ничего не значат. Если взглянуть на дело поглубже, они, я думаю, тоже кое-что значат. Правда, они самым бессовестным образом спекулируют на нас, пользуются тем, что мы сделали, очень уж при этом восхваляя самих себя. Однако они ведь тоже вносят какой-то вклад, и это малое в каждый данный момент очень даже важно, хотя потом и утрачивает во многом свою цену. Нет, я не могу все же согласиться, что они ничего не значат. Более того, я осмелюсь даже утверждать, что они-то именно и живут в отличие от нас, умерших.

Они долго сидели молча, думая каждый о своем.

Наконец костлявый снова заговорил. Подперев голову иссохшей рукой, уставясь во тьму (мы бы назвали это тьмой), он говорил:

Это было очень давно, но я помню, что жил я у моря. Мне думается, там я и родился и прожил всю свою жизнь. Но, возможно, меня привел туда случай, и позже я снова уехал. Теперь я уже не помню, да это и не суть важно. Как бы там ни было, я помню, что жил я у моря.