Улыбка Фортуны - [12]

Даже такая простая рабочая терминология (какую он слышит от прохожих), как-то: «оторвался прицеп», «остановился конвейер», «стерлись шестеренки», даже такие слова для него — как иностранный язык, которому Нужно учиться. Действительно нужно. И он понимал это так: нормальные люди живут в своем мире, а такие, как Евгений, Рыжий, Петро и даже Карась, — у этих будто бы свой особый, отгороженный от других мир. Серому казалось, что он сделал все, чтобы с этим миром расстаться, но, выйдя из тюрьмы, он не вышел еще из него. Чтобы выбраться из одной жизни в другую, надо много пройти. Грань между этими двумя жизнями — не тюремная калитка. Грань — расплывчатое понятие, а может, ее и нет, а есть постепенный переход с одной стороны

улицы на другую, постепенное слияние с нормальной жизнью. Ведь и улицу перейти нелегко. А если не улицу, а целую площадь надо перейти? Или, как у Петра, — обрыв... И нет ни моста, ни туннеля, нет перехода? Или, может, будка чистильщика является переходом?

Конечно, быть чистильщиком молодому и здоровому человеку не годится, это даже унизительно. Но это и есть шаг в преодолении барьера недоверия. Если человек стоит больше — он своего добьется. А потом... Будка чистильщика для Серого — тоже своеобразная тюрьма. Но с другой стороны, если ты пуст и в голове у тебя ничего нет, значит, твоя тюрьма в тебе самом.

Он вспомнил, как однажды в одной из тюрем был водворен в карцер на пятнадцать суток. В этой камере было настолько мрачно (в карцере иначе и не должно быть), что ему просто необходимо было из нее вырваться. Но он мог только бегать из одного угла этой каменной камеры в другой. Пятнадцать суток бегать на такой ограниченной дистанции — дело невеселое. Да, ему жутко хотелось из этой камеры уйти, так сильно хотелось, что он... ушел все же. Он начал жить в воображении, произошло небольшое землетрясение, отчего он провалился в трещину, образовавшуюся в полу его камеры, и, падая долго, наконец очутился в гигантской подземной пещере, где открыл город, сохранившийся после какой-то неизвестной цивилизации... Целый район мертвого города, где были дома, и дворец, и изумрудное озеро, и чудеса, и даже любовь — женщина, рассказавшая ему о прошедшей жизни во «дворце знаний» на экранах своеобразных телевизоров. Он был один в этом мертвом мире — живой, так же, как в этой камере, которую какое-то время не ощущал, живя бесконечно интересной жизнью, хоть и придуманной...

Вспомнив это, он еще раз утвердился в сознании, что с ковшом ли ассенизатора в руках или лопатой, в кочегарке или в этой будке, ночуя вверх ногами или вися на ветке вниз головой, он свободен, он проложит свою тропинку в мир нормальных трудящихся людей, заставит их уважать себя. Желания и терпения у него хватит.

«Всякий труд — дело чести», — окончательно решил Серый, улыбнулся и начал работать. Клиенты попадались разные, некоторые придирались, заставляли получше натереть ботинки.

— Старайся, голубчик, — бурчал посетивший будку Рыжий, которому был отвратителен трудовой энтузиазм приятеля, — сделаешь карьеру...

Серый не реагировал, работал молча. Он не мог понять свое отношение к Рыжему: с одной стороны, тот ему нравился — сильный физически, великолепно сложен; с другой стороны, его раздражали манера Рыжего говорить, неуважение к людям, предубежденность ко всем, кто не сидел в тюрьмах и «ничего не нюхал». Спорить с ним Серый не пытался, понимая, что, пока сам живет на вокзале или в будке чистильщика, Рыжий поднимет любые его аргументы на смех.

Но Рыжий не отказывал в уважении Серому и даже как-то пытался объяснить причину этого. Он рассказал о парнишке Диме, которого однажды в тюрьме избил за то, что тот на него набросился. Паренек был скульптором-любителем, он лепил из хлеба, потому что больше не из чего было, конечно, из своего собственного пайка. Однажды он вылепил крошечные красивые шахматы, а когда он уснул, Рыжий эти шахматы съел. Избил же Димку Рыжий из-за фигурки какой-то мифической богини, которую раздавил сапогом, за что Дима на него и бросился.

— Понимаешь, — говорил Рыжий, — я его избил потому, что уважал. Димка!.. Кто он такой был? Килька. Но воров презирал. А сила какая: сидит на штрафном пайке и лепит... Видал, натура — Голодный, а лепит. Воры ему сочувствовали, наш брат любит иногда делать добро ради показухи, а я... нет. Какой есть — весь тут. А я ведь бью только того, кто достойный. — Затем Рыжий поинтересовался, собирается ли Серый всю жизнь работать. Услышав ответ, он сказал:

— А я нет. Вкалывать за жалкие гроши! Какие-то типы, ничего не делая, загребают тыщи, а я буду надрываться за семьдесят? Как ты это понимаешь?..

Однажды какая-то девица купила у Серого подковки, и он ей их тут же подстроил. Она была не ахти как красива, но что-то в ней было. Возрастом тоже ничего, подходящая. Встречал он эту красавицу в городе несколько раз, тащился следом по нескольку кварталов, пялил глаза, надеясь как-нибудь познакомиться. И вдруг обнаружил, что и Рыжий не отрывает глаз от ее прекрасных ног.

Рыжий топал за ней на довольно приличном расстоянии, так что другому прохожему было бы и не понять, куда это он смотрит и зачем идет, но Серого не провести... А Рыжий так увлекся, что и не заметил приятеля. Пристроился Серый к нему и поставил вопрос ребром: