Улица - [16]

Завсегдатаи Танского терпимо относились к его коммунистическим воззрениям, но не разделяли их.

— Хочешь знать мое мнение, — говорил Сегал, — все политики — прохвосты. Перед выборами с три короба наобещают. А единственное, что им нужно, — это набить карманы.

Однако кое-кто из завсегдатаев ходил, в отличие от Сегала, голосовать. Те, кто играл на тотализаторе, и чуть не все картежники неизменно голосовали за кандидата Либеральной партии.

— И как, по-вашему, это будет выглядеть, если наши проголосуют за коммунистов? Вы меня понимаете?

В нашем избирательном округе, смело предсказывал «Тайм», решающая схватка произойдет между либералами и коммунистами: «Голосующий за коммунистов округ Картье — своего рода аномалия в консервативном Квебеке — по преимуществу округ индустриальный. Примерно сорок процентов избирателей — франко-канадцы. К коммунистам тяготеют остальные шестьдесят — это рабочие: евреи, украинцы, венгры и поляки. В Картье также входят и районы монреальского дна — районы красных фонарей, уголовные районы, где голосуют за того, кто больше заплатит».

Так-то оно так, и все же…

По правде говоря, Лу и кое-кто еще голосовали за либералов, потому что их отпрыски, безденежные студенты Макгилла, на любых выборах, будь то федеральные, провинциальные или городские, подрабатывали, бродя по кладбищам с блокнотами и составляя списки умерших со времени последней переписи. Другие студенты за деньги голосовали за покойников, отчего Танский, само собой, приходил в ярость.

— Давай разберемся, — пытался умиротворить его Шугарман. — Большинство из них, во всяком случае, и так голосовало бы за либералов.

— Это искажение демократической процедуры. Якобы демократической.

— Подойдем к делу с другой стороны. В России таких проблем нет.

Танский, первый коммунист, с которым я познакомился, а скольких я знал — не счесть, относился ко мне с неизменной добротой. Когда меня посылали к нему с каким-нибудь поручением, он всегда совал мне конфету или жвачку. И всего лишь раз потребовал, чтобы я определился политически.

— Ах так? — наскакивал Танский на одного из завсегдатаев, когда я вошел в его заведение. — Давай спросим мальца Хершей. Он скажет.

— Да ну, откуда ему знать?

— Слышь, — сказал Танский, — в твоей школе — тоже мне школа! — учат канадской истории?

— А то.

— Скажи, что ты знаешь о восстании Риля[72].

— Мы это еще не проходили.

— Я так и знал. А теперь расскажи мне кое-что другое. Что там пишут в твоем учебнике? Что индейцев обманывали, обжуливали, угнетали все кому не лень: левые, правые, центристы, гнусные империалисты, искатели приключений вроде Жака Картье[73] — или что это были доблестные путешественники, которые спасали Канаду от дикарей?

— В учебнике пишут, что Жак Картье был герой. Как и Ла Салль[74]. Там говорится, что они храбро сражались с индейцами.

— Вы видите, ребятам всего одиннадцать, а им уже забивают головы капиталистической пропагандой. На что хочешь поспорю, в твоем учебнике — тоже мне учебник — ничего не говорится о том, сколько наварили эти проповедники слова Божьего на мехах.

Что касается меня, то я очень любил Танского, но были и такие — и мои дядья в их числе, — которые испытывали к нему неприязнь: он, не таясь, ел свинину и не закрывал свое заведение в Йом Кипур. Наша семья была ортодоксальной, коммунистов мы не одобряли, однако кого и что считать по-настоящему красным, никто толком не знал. Начнем с того, что меня приучили видеть коммуниста в любом, кто свертывал курам шею, вместо того чтобы отдать их резнику. Когда я увидел, что мама Берни Губермана собственноручно расправляется с цыпленком на заднем дворе, дома мне объяснили ее поступок так:

— Она коммунистка, ройте[75].

Наши соседи этажом ниже тоже оказались коммунистами, и мне запретили с ними разговаривать. Они въезжали в наш дом майской ночью — шел уже второй час, — мы тем временем расположились на балконе и, поедая арбуз, судили и рядили. Меня не погнали спать из-за жары.

— Видишь, вон сколько ящичков вносят, — понизив голос, сказал Сегал.

— Ну, — поддержал разговор отец.

— Видишь, какие они тяжелые?

— Ну и что?

— Погоди, погоди, Сэм, — сказал Сегал, раскачиваясь на стуле, — ты еще увидишь.

Следующей ночью внизу явственно и беспрерывно слышался гул, а каждую среду стал приезжать автофургон — забирать ящички.

— У них там печатная машина, — бахвалился отец перед гостями. — Подпольную газету печатают. Там, внизу, прямо под нами.

В хедере явных коммунистов не было, а вот во Флетчерсфилдской средней школе, куда я перешел, их было великое множество. Взять, к примеру, хотя бы Дэнни Фельдмана. Жилистый, занозистый Дэнни — он сидел через две парты позади меня в нашей классной 41-й комнате — был самым настоящим членом Лиги коммунистической молодежи: платил взносы, имел членский билет, ну а раз так, мы его вечно задирали. Дэнни отыгрывался: высмеивал наши восторги успехами Мориса «Ракеты» Ришара[76], Джонни Греко[77] и даже Джекки Робинсона[78].

— Он же ниггер. Ты ведь за них, разве нет?

— Не ниггер, а негр. А тебе бы понравилось, если бы я обозвал тебя жидом?

— Говноед.

Спорт — развлечение для идиотов, поучал нас Дэнни, не что иное, как уловка, способ заставить забыть, как эксплуатируют рабочих — наших родителей. Бадди О’Коннор, Джерри Хефферман и Пит Морин — все классные игроки, но, сознают они или не сознают, всего-навсего капиталистические холуи.