Улица - [15]

Следующий день пришелся на субботу, а значит, по закону бабушку нельзя было хоронить до воскресенья. Всю ночь ей полагалось лежать на полу. Две седые тетки, все в белом, пришли переложить и обмыть ее, явился и плакальщик — сидеть около нее и молиться.

— Его лицо не вызывает доверия, — сказала мама. — Он заснет.

— Да не заснет он.

— Ты уж, Сэм, присмотри за ним.

— Много толку ей сейчас от молитв. Ну ладно, ладно. Я за ним присмотрю.

Папу бесил Сегал.

— Он так хлещет бренди — можно подумать, бутылки в жизни не видал.

Нас с Ривкой отправили спать, но заснуть мы не могли. Тетка рыдала над телом в гостиной, старик молился, перхал, задремывал, а когда просыпался, отхаркивался в платок; из кухни, где сидели папа с мамой, доносились приглушенные голоса, всхлипы. Ривка дала мне раз-другой затянуться своей сигаретой.

— Вот так-то, пишерке[68], в последний раз мы с тобой спим в одной комнате. Завтра сможешь перебраться в комнату за кухней.

— Ты что, спятила?

— Ты же всегда хотел там жить, разве нет?

— Хотеть-то хотел, только она ж умерла там.

— И что?

— Я теперь не смогу там спать.

— Спокойной ночи, приятных снов.

— Слушай, давай еще поговорим.

— А ты знаешь, — сказала Ривка, — что у висельников в последнюю минуту случается оргазм?

— Что-что?

— Замнем. Я забыла: у тебя еще молоко на губах не обсохло.

— Поцелуй меня в…

— На похоронах гроб откроют и в лицо ей будут кидать грязь. Считается, что это земля из Эрец. Тут тебе надо будет на нее поглядеть.

— Скажешь тоже.

А чуть спустя, как только мы выключили свет, Ривка подобралась к моей кровати — голову накрыла простыней, руки воздела кверху:

— Масик, масик! И кто это спит в моей кровати? У-у-у-у!

Дядя, тот, что работал в театре, и тетя из Торонто приехали на похороны. Дядя раввин тоже прибыл.

— При ее жизни, — сказала мама, — он не мог послать ей и пяти долларов в месяц. Пусть он уйдет, Сэм. Мне тяжело его видеть.

— Вы не в себе, — сказал доктор Кацман, — сами не знаете, что говорите.

— Вы бы дали ей успокоительное, — сказал раввин.

— Сэм, да не молчи ты! Хоть раз в жизни скажи, что ты думаешь.

Папа — он раскраснелся, глаза его сверкали — подступился к раввину.

— Я тебе, Израиль, скажу напрямик. Твоя цена в моих глазах упала.

Раввин слегка раздвинул губы в улыбке.

— Год за годом, — продолжал папа — лицо его уже побагровело, — твои акции падали все ниже и ниже в моих глазах.

Тут мама разрыдалась, и ее, как она ни противилась, увели и уложили в постель. Пока папа, как мог, старался ее успокоить, бормоча что-то утешительное, доктор Кацман воткнул ей в руку шприц.

— Вот так-то, — сказал он.

Я вышел — посидеть на крылечке с Дудди. Мой дядя раввин и доктор Кацман перебрались на солнышко — покурить.

— Я прекрасно представляю себе, что вы чувствуете, — сказал доктор Кацман. — Умер близкий вам человек, а миру, как вам кажется, нет дела до вашей утраты. Ваше сердце разбито, а день такой погожий, прямо созданный для любви и веселья… и вам видится в этом большая жестокость.

Раввин кивнул, испустил вздох.

— Вообще-то, — сказал доктор Кацман, — уму непостижимо, как только ей удалось так долго продержаться.

— Непостижимо? — сказал раввин. — Сказано: если человек был женат дважды, на небесах он пробудет со своей женой столько же, сколько и на земле. Мой отец, мир его праху, прожил со своей первой женой семь лет, и моей маме, мир ее праху, удалось продержаться семь лет. Сегодня на небесах она сможет соединиться с моим отцом, мир его праху.

Доктор Кацман покачал головой.

— Поразительно, — сказал он. И рассказал дяде, что пишет книгу, в основу которой лег его опыт целителя. — Тайны человеческого сердца.

— Да-да.

— Потрясающе.

Из дома выскочил папа.

— Доктор Кацман, прошу вас. Жене нехорошо. Наверное, укол был недостаточно сильный. Она все плачет и плачет. Слезы текут, ну все равно как вода из крана. Прошу вас, пройдите к ней.

— Извините, — сказал дяде доктор Кацман.

— О чем речь! — Дядя повернулся ко мне и к Дудди. — Ну что, мальчики, — сказал он, — кем бы вы хотели стать, когда вырастете?

3

— Интересно, как, — любопытствовал Танский, — Он исхитрился создать наш мир, тоже мне мир, за семь дней, тоже мне срок, когда даже в наш век, век науки, за семь дней и плохонького дома не построишь? Ответь-ка мне ты, краснобай.

Танский, истовый коммунист, на выборах усердно работал на кандидатов Лейбористско-прогрессивной партии, агитировал за Фреда Роза, а после дела Гузенко[69], когда Роза посадили, развешивал плакаты, призывающие голосовать за Майкла Бьюхи, при том что Бьюхи в бытность в Лондоне якшался с Клемом Эттли[70] и Моррисоном[71].

— Слыхал, что Морис Харт сказал о Бьюхи и твоей партии? Если лейбористы-прогрессисты — партия, — сказал он, — в таком случае и касторка — шоколад.

Харт как-то схватил Бьюхи за полу в законодательном органе нашей провинции и спросил: почему он не зарабатывает на жизнь?

— Потому что, — ответствовал Бьюхи, — не хочу делать ничего, что шло бы на пользу капиталистической системе.

— В таком случае почему, — наседал на него Харт, — твоя жена работает?

— Видишь ли, — сказал Бьюхи, — в семье кто-то должен зарабатывать на жизнь.