Улети на небо - [16]

Это было, по сути, началом катастрофы. Но тогда тревожные сигналы если и слышались нами, то плохо понимались. Даже и весной девятнадцатого мы продолжали громить красных на огромных территориях, но фронт наш сильно растянулся, а тыловые резервы истощились. Вдобавок стремительно и бурно началась весна, снег принялся таять, разлились реки, а с обмундированием и обувью было очень плохо. Бойцы в основной своей массе ходили в валенках, другой обуви на тот момент не имелось; снабжение продовольствием, оружием и боеприпасами оставляло желать лучшего, вдобавок Троцкий подтянул к Самаро-Златоустовской железной дороге громадные силы и сформировал из них несколько мощных, хорошо обмундированных и сытых дивизий. Эти дивизии обрушились на наш фронт в районе Самары и прорвали его. Началось неизбежное отступление. Тыл не мог дать свежего пополнения, в войска посылались пленные красноармейцы, крайне ненадежные и дезорганизованные части, а Ставка приказывала немедленно выступать на фронт, не дожидаясь знакомства командиров с личным составом и хотя бы элементарного переобучения бойцов. Командование Западной армии, халатно не просчитав обстановку, назначило местом дислокации Волжского корпуса занятый красными район. Необстрелянные войска снимались с эшелонов под артиллерийским огнем противника и, даже не сосредоточившись, с ходу вступали в бой. Начиналась неразбериха, соединения несли неоправданные потери, бывшие красноармейцы в растерянности и панике снова переходили к красным.

Так бездарные тыловые командиры сводили на нет наши героические усилия. А ведь мы своими победами дали Комучу столько времени для подготовки резервов! Под контролем Самарского правительства были огромные территории, на которых можно было провести планомерную мобилизацию, быстро обучить свежих бойцов и создать мощный наступательный кулак. Но Комуч не сумел переломить ситуацию; стремительно теряя авторитет, он вступил в затяжное противостояние с городскими пролетарскими объединениями и крестьян-скими союзами. Сначала правительство заигрывало с селом, применяя старую идею об опоре на крестьянство, декларировало национализацию земли, но потом бросалось в другую крайность и возвращало землевладельцам конфискованные совсем недавно земельные наделы. Половинчатая идеология и практика не давала Комучу опоры в социальном смысле, — действуя по принципу «и нашим и вашим», правительство не могло ухватить инициативу. Сначала оно законодательно позволило фабрично-заводским комитетам и профсоюзам вести свою разрушительную работу, не возражало против рабочих собраний и крестьянских сходов. Потом восстановило земства, городские думы и вернуло преж-ним владельцам отобранные было заводы и фабрики. Все это создавало питательную среду для усиления противостояния разных социальных групп. В итоге рабочие и ремесленники Поволжья бойкотировали мобилизацию, а крестьяне бунтовали, требуя наделить их землей и оставить в покое. Новобранцы не хотели повиноваться, не подчинялись приказам, дезертировали. Под влиянием большевистской пропаганды в их среде вспыхивали восстания, которые жестоко подавлялись массовыми расстрелами. Комуч оказался совершенно беспомощным в деле организации тыла и пополнения рядов армии.

За что, за кого погибали наши товарищи под Бузулуком, Белебеем, на реке Белой? Да, за идею, за освобождение страны, но и за тех, кто сидел в Самаре, кто не мог нам помочь, а только мешал.

Комуч приказал держать Белую трое суток, мы держали ее более недели. Волжский корпус, измученный бесконечными боями, отступлением, голодом и бессонницей, ежедневно отбивал наскоки красных и еще умудрялся огрызаться атаками.

Несмотря на крайне тяжелое положение, Каппель решил попытаться все-таки прорвать фронт красных в районе маленькой деревушки на берегу, которая трижды переходила из рук в руки.

Мы заняли позиции и приготовились умереть.

Мне эта попытка прорыва представлялась гибельной, ибо силы наши были истощены до предела. Я лежал в укрытии и ждал часа атаки. Мои орудия были нацелены на деревушку, но снарядов было совсем немного. Я смотрел на бойцов и видел в их лицах беспредельное отчаяние. Они боялись идти в бой. Славные герои, одержавшие столько побед, боялись идти в новый бой! Серые, закопченные пороховой гарью лица, потные гимнастерки, заскорузлые пальцы с запекшейся под ободранными ногтями вражеской кровью, — это были мои бойцы, которые бросали на меня уже потусторонние взгляды, которые знали, что время их земного бытия окончено, что это их последний бой…

Со стороны красных застрочили пулеметы, защелкали винтовочные выстрелы, и бойцы обреченно вжались во влажную землю. Тут со стороны леса прискакал запыленный нарочный с приказом начать обстрел; я немедленно встал и поднял прислугу. Один за другим мы быстро выпустили все снаряды в сторону неприятеля и снова залегли. В ответ с красной стороны посыпался яростный пулеметный треск. Пули щелкали прямо передо мной, взметая фонтанчики почвы и засыпая мои волосы; мне тоже сделалось страшно, и я уткнулся лбом в прохладную траву. Прямо перед моими глазами сновали огромные, увеличенные близким расстоянием насекомые… муравьи, маленькие жучки… божья коровка… я втянул дрожащими ноздрями терпкий запах измятой травы и дремлющей где-то глубоко под землей еще не созревшей грибницы неведомых мне грибов… в этот сложный запах вплелись тягостные ноты пороховой гари и горячего металла… и тут я услышал странный звук, будто бы лопнул над ухом воздушный шарик, и в моем воображении раскрылся, — как раскрывается навстречу солнцу светолюбивый цветок, — яркий день, наполненный звенящим зноем и густыми запахами малороссийского лета… я стою рядом с девочкой на краю пыльного пшеничного поля, вокруг звенят одуревшие от жары кузнечики, а может, это вовсе не кузнечики, может, это звенят раскаленные телеграфные провода, тянущиеся вдоль пыльной полевой дороги… пыль тяжело клубится над золотыми россыпями сурепки, густо усеявшей обочину поля… девочка завороженно смотрит на мою приподнятую руку, а я смотрю на девочку, на ее загорелое лицо, россыпь веселых веснушек, облупившийся до нежной красноты нос, высветленные солнцем волосы и полные сухие губы… я смотрю на нее с нежностью, потому что эта девочка кажется мне сном или грезой… она стоит передо мной в застиранном светлом ситце, украшенном бледными незабудками, и ее маленькие грудки слегка приподымают легкую ткань, я даже вижу, как ее соски упираются в невесомую преграду, может быть, пытаясь проткнуть ее… тоненькие ключицы так беззащитны, а худенькие плечи так сиротливы… на хрупкой шее — колеблемые ветром почти бесцветные завитки… сколько нежности… нежность поет во мне… девочка с трудом отрывает взгляд от моей ладони, на которой сидит прекрасная божья коровка, и смотрит на меня снизу вверх: прозрачные сиреневые глаза под влажной поволокой кружат мне голову, и я не выдерживаю этого сладостного напора, этой тайны, этого вопроса… я опускаю взгляд — божья коровка ползет по моей ладони, она так красива… глянцевые красные надкрылья, усыпанные ровными маковыми зернами, изящные точеные лапки, тонко вылепленная черная с белыми пятнами головка, едва заметные бусинки глаз и мягкие усики-антенны… она доползает до верхней точки моего среднего пальца и в нерешительности останавливается… мы смотрим на нее завороженно, боясь дышать, и моя девочка вдруг тихим-тихим шепотом выдыхает: «Божия коровка… божия коровка… улети на небо, принеси мне хлеба… черного и белого… только не горелого…». Божья коровка устраивается поудобнее на вершине пальца, едва заметно поерзав, с легким треском расправляет надкрылья, выпускает прозрачные сетчатые крылышки, похожие на голубовато-коричневые витражные стекла, пружинисто снимается с места и медленно, тяжело, с едва заметным гудением взмывает в небо…