Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени - [98]

детских лет зачинати может. Сей первой возраст, которой безмерным и некогда неключимым и безчинным женам предается, таковой есть в негоже глубочайшии види закрывати, можно есть, и же последователн чрез все житие действование свое изъявляют.

Можно есть дети, прежде даже прямо говорити могут, на поучение приготовляти. Непщует кто, яко очюнь много Глаголю: обаче да поду таковой да подумает, что детя, еще не прямо глазми умеющы, делает. Учится язык, его же он лючше говорит, нежели ученнейшии немых языцы, яже которых в совершенном возрасте великим тщанием училися, говорити не могут. А что есть учитися язык? Не точию есть великое сокровище словес в память собирати, но и яко св: Аугустин Глаголет: но и знаменание особно внимати, что всякое сло[во] [л. 8 об.] значит. Детя, он Глаголет он, внимает в кричях своих и во игрании, которыя вещи всякое слово есть знамение, тоеже ныне разумеет помышлением естественнаго движения тела, еже вещь подлежащая знаменует или ею показывает нынеже бывает частым повторением тогоже слова, еже вещь значит. Не отрицателно есть, яко качество мозгы в главе детям таковыя изображения дивно легко вдает. Какое же внимание духом у него есть, сия разлучити, и всякое по своему намерению употребляти.

Да помышляемт еще, как прилежно дети в первых летах своих ласкающия себе, ищут и как о понуждающих гнушаются, как плакати и молчати знают, дабы получили, что пожелают. Какая хитрость и ярость зависть у них есть: видал, Глаголет Аугустин, завистнаго детя, иже еще не разумел говорити, а уже дету восле себе сосанну бледным лицем и гневистными очами наглядил.

Для того собирати разумети можно, яко дети в то время уже множае познания имеют, нежели общя чается и мнится. Сим же образом словесами и делами можно есть им приклонение творити, яко да лютче со честными и благочинными человецы живут, нежели со иными слодеями и неразумными, о них же бедность надлежит, да не дети их возлюбят. Такожде со пременением лица и гласа можно есть им пре человецы, которых они гненающих или безчинствующих, видали, согнушением представляти, супротивно же благоугодным лицем и благоприятным лицем гласом, иже своя благочинне и добромерно сотворили делали, соудивлением наглядающих детей творити.

V. Публичное и частное

«А СУДЪ БЕЗЪ МИЛОСТИ НЕ СОТВОРШЫМЪ МИЛОСТИ» К ПРОБЛЕМЕ ЛИЧНОГО БЛАГОЧЕСТИЯ РУССКИХ МОНАХОВ

Анастасия Преображенская

Вси же умирающе умираемъ, и яко вода преходяща не соберется въ стихии вращания. Несть же человѣкъ, иже поживе и не узритъ смерти.

Духовная грамота митрополита Рязанского и Муромского Илариона, 1673

Многие аспекты повседневной бытовой, хозяйственной и административной жизни русского монастыря изучены достаточно подробно[499], в то время как проблема личного/частного в период московского раннего Нового времени, будь то личная, частная жизнь в целом, частная переписка или личное благочестие (предметы и практики), изучена достаточно фрагментарно. Исследования личного благочестия чаще всего обращаются к его материальной стороне – так называемым «предметам личного благочестия» – нательным крестикам, иконкам, различным предметам с религиозной символикой[500] или к его архитектурному аспекту – храмам и церквям[501]. Однако понятие личного благочестия включает в себя не только предметы, но и разнообразные практики, в число которых входят как обычные и повседневные, так и исключительные, например паломничество[502].

Обращение к личному/частному в жизни лиц монашествующих требует четкого разграничения и определения содержательной стороны этих понятий. Для русского монаха XVII века как человека, посвятившего всю свою жизнь Богу, личное благочестие разумно рассматривать не в противопоставлении с коллективным, так как многие повседневные монашеские практики оказываются одновременно и тем и другим (например, присутствие на богослужении; трапеза, один из важнейших аспектов в жизни монаха[503]; келейное чтение; послушания и т. д.), или публичным, так как жизнь в общежительном монастыре не предполагает частного в принципе, а в контексте диктуемой монастырскими уставами нормы и сфер и моментов жизни, этой нормой не управляемых.

Общежительный устав[504] русского монастыря, обращающийся к монаху как к части институализированного коллектива, корпорации, сводит к минимуму возможности для проявления ненормированного, не предписанного личного как персонального (например, личного благочестия) и практически исключает личное как частное (например, обладание и распоряжение собственными деньгами и вещами), предлагая взамен коллективное, а также регламентированное персональное благочестие во всем его разнообразии – исповедь, келейное правило, послушания.

Монастырские уставы, как и другие предписывающие документы (послания и грамоты церковных иерархов, постановления соборов, поучения и заветы основателей и настоятелей монастырей), отражают желаемую идеальную норму и ее идеального исполнителя. Составленные настоятелями конкретных обителей, уставы часто акцентируют внимание на аспектах духовной и бытовой жизни, актуальной для конкретного монастыря в определенный промежуток времени. Иногда уставы позволяют «подсмотреть» за реальной жизнью: многократно повторяющиеся запреты, включаемые в нормативные документы разного уровня, часто свидетельствуют о существовании той или иной реальной и вполне конкретной практики