Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени - [74]
Эти характеристики, многие из которых являются довольно непостоянными, лишний раз подчеркивают повседневность общения.
Видимо, не случайно в XVII веке в придворной и салонной культуре, которая обретает статус модной, такое внимание уделялось средствам выразительности и различным тонким аспектам взаимоотношений между людьми. Модным оказывается не письмо, не слово, костюм или образ действий, даже не образ жизни в целом, а та сложная система значений, которая за ним стоит и о которой не подозревает несведущий и не обладающий вкусом человек. В случае с письмами элитарную модель повседневности, которую можно описать как модную, отличает не столько изящный стиль, сколько специфический образ мысли, особое отношение к самой коммуникации, которая предстает как сложный акт, в котором нужно учитывать массу обстоятельств и нюансов. Письмо оказывается лишь способом выразить это отношение и тем самым обозначить себя как модного человека.
При этом любые рассуждения о моде и модном фиксируют и как бы пришпиливают конкретные значения, которые и начинают восприниматься как модные и достойные подражания, навешивая ярлычки на разные элементы повседневной жизни. Связав модность письма с повседневностью, в которой оно возникает и характеристиками которой определяется, действительно делая письмо частью повседневности, де Ла Серр одновременно формулирует эту повседневность – создает ее и наделяет определенным значением, говоря читателю, в чем эта модная повседневность заключается. Рассуждая о модном письме, он предписывает своему читателю набор мыслей и эмоций, которые тот должен испытывать, обращаясь за советом или предлагая помощь, соболезнуя или шутя. Он довольно точно уловил интересы, которые сформировались в придворной и салонной культуре. Об этом может говорить тот факт, что предложенный им способ представления модной манеры общения очень хорошо перекликается с тем, который через 14 лет после первого издания «Модного секретаря» (II) появился в романе «Клелия, или Римская история» мадемуазель де Скюдери. Роман известен беседами на разные темы, связанными с заслуживающими одобрения манерами поведения и общения, а в еще большей степени – картой Страны Нежности, в которой завоевание расположения дамы представлено как сложный, требующий наблюдательности и деликатности процесс, а каждое действие и переживание, которое должно его сопровождать, выделяется, описывается, именуется и помещается на карту под видом отдельного населенного пункта[327]. Но читатель, который увидит за этим, как и за примерами модных писем, только набор правильных слов и поступков, никак не приблизится к цели и не станет модным. Так поступают господин де Журден и смешные жеманницы, начитавшиеся «Клелии», в пьесах Мольера, и это делает их не модными, а смешными.
История учит нас, что статуя Мемнона в Эфиопии[329] сама по себе была молчалива, но как только лучи восходящего солнца ложились на ее губы, она начинала говорить. Я прошу вас стать этим солнцем востока, которое придаст движение моей душе и слова моему языку, если вы благосклонно отнесетесь к этой работе, которая требует времени и находчивости, а также свойственного мне усердия, чтобы я мог и впредь выполнять ее как можно лучше и тем самым оказать вам приятную услугу, чего я желаю столь же сильно, как и оставаться навеки
вашим подлинным другом.
Натуралисты утверждают, что каракатицам свойственно выпускать чернила с тем, чтобы не быть пойманным рыбаками, вы же, как я убеждаюсь, прибегли к молчанию, чтобы лишить меня удовольствия, которое могли бы доставить ваши письма, или потому, что не получили моих, ибо in dubiis munimum est se quendum (sic!)[331]. Если так, я весьма этим огорчен, в особенности потому, что вы, вероятно, усматриваете в этом мою вину. Но это не так, поскольку [дружба] подобна рекам, которые становятся все более глубокими, по мере того как удаляются от своих истоков. В подтверждение этого примите этот подарок. Это вещь небольшой ценности, но в этом я сейчас являюсь противоположностью Мандробулу, который, по свидетельству Лукиана, каждый год уменьшал ценность даров, приносимых Юноне[332]. Я слышал про смерть вашего отца, и меня несказанно огорчила понесенная вами потеря. Но у меня есть основание и для радости: видеть, что он обрел счастье, к которому мы стремимся в своей жизни, хотя она есть не что иное, как страдание среди отблесков истинного света, что было хорошо известно среди язычников. Наслаждаясь этой жизнью, я корю себя за обман и говорю, что он жив, ибо наша душа подобна Солнцу, которое, завершая свое движение в нашем полушарии, начинает светить в другом. Я написал бы вам о перемене, которая с ним свершилась, когда он оставил тленное ради бессмертного, если бы не опасался, что потревожу память, которая еще свежа, и вы станете бранить меня за назойливость. Я же стремлюсь этого избежать и неизменно оставаться
