Украинская каб(б)ала - [87]

Рядом со мной оказался весьма колоритный мужчина с седыми бакенбардами и орлиным профилем. Я неуклюже кивнул ему головой, впрочем, это мне показалось, хотя я едва пошевелил бровями, на что сосед мой весьма аристократически наклонил голову, продолжая рассматривать мои акварели. Я почувствовал жгучее желание познакомиться, а затем и побеседовать с коллегой, однако непонятная стеснительность сковала мои члены. Он, вероятно, прочел мои мысли и, протянув холеную руку, отвесил полупоклон:

– Доктор искусствоведения Коркошко Степан Николаевич!

– Академик живописи Шевченко! – машинально пробормотал я, тряхнув его руку.

Он нисколько не удивился, коротко ответив:

– Наслышан!

Я проследил за его взглядом и обомлел. За моей спиной торчало очередное издание моей персоны. Да сколько можно! Я пробормотал нечто невнятное, мол, не имею отношения к этому идолопоклонству, на что он с приятный вежливостью произнес загадочное «бывает», а затем полез в карман некогда замшевой куртки, достал изящный портсигар и предложил угоститься. Не дождавшись моего ответа, коллега закурил, продолжая косить глазом на мои акварели, а затем стал кого-то высматривать в разноцветной толпе зевак, которая медленно и неумолимо втекала на Андреевский спуск. Не выпуская изо рта сигарку, г-н Коркошко мотнул головой в сторону моей «Незнакомки» и негромко произнес:

– Спрячь! А то мозги…

Далее он вставил такое крепкое словцо, которое и в борделе произнести постесняешься, а в ответ на мой недоуменный взгляд разразился пояснениями, состоящими сплошь из матерных слов. Отмечу, что мат его был изысканен, я бы сказал, аристократичен, и вовсе не оскорбителен, хотя наиболее щадящими словами в его тираде были «суки» и «бляди». Продираясь сквозь чащу этой великолепной непечатной словесности, я силился уразуметь суть предостережений моего соседа, но он вдруг огорченно выкрикнул:

– Поздно, твою мать!..

И тут я увидел подле себя троих мужчин, которые с ироническим взглядом осматривали мои творения. Главного я определил сразу. Это был сухощавый субъект одних со мной лет, с золотыми дужками очков на ястребином носу. Он гипнотизировал «Незнакомку» сухим инквизиторским взглядом, а его спутники, вероятно чиновничья дворня, угодливо заглядывали старшему в глаза, пытаясь прочесть в них дальнейшие инструкции. Наконец очкастый соизволил поднять на меня свой взор, затем перевел его на памятник, словно сличая с ним оригинал, и устало произнес:

– Документик, пожалуйста!

Я забеспокоился, но на помощь подоспел Семка и громко спросил:

– Какие документы?! Он художник! Тарас Григорьевич Шевченко!

– Член Союза? – бесстрастно спросил очкастый и сам себе ответил не без видимого удовлетворения: – Не член!

– Изымаем, Кость Василич? – засуетились холуи, но очкастый поднял руку, призывая к тишине.

– Это что такое? – Его рыжий палец указал на портрет «Незнакомки» и коснулся ее ланит. – Спрашиваю: что это такое?

– Акварель! – едва прошептал я, подавленный не столько наглостью, сколько глупостью подобного вопроса. Мне тотчас же вспомнился ротмистр, с которым судьба свела в петербургском заведении мадам Адольфины и который точно так же приставлял палец к интимным местам девиц и громко интересовался названием сего анатомического предмета.

– В чем, собственно, дело? – пробормотал я. – И кто вы такие, господа?

Очкастый не соизволил ответить. Скривив губы, он вопросительно посмотрел на своих спутников, которые набросились на меня, словно дворовые собаки:

– Что?! Кто мы такие?!

– Мы комиссия по защите морали и нравственности!

– Сейчас узнаешь, кто мы такие! Развратник!

– Порнограф!..

Казалось, крики должны были обратить на себя внимание публики, а особенно художников. И точно! Оглядевшись, я заметил, как некоторые из моих коллег торопливо сворачивали пейзажи трубочкой и прятали их в штанины, а кто и вовсе передавал знакомым, дабы унесли от греха подальше.

Между тем очкастый, которого, как я услышал, звали Константином Васильевичем, закончив осмотр «Незнакомки», вперил в меня холодный немигающий взгляд и вкрадчивым голосом спросил:

– Какого размера декольте у вашей барышни?

– Что? – вздрогнул я от столь странного вопроса и перевел взгляд на свое творение, точно увидел его впервые.

Один из «моралистов» быстренько достал из кармана складной плотницкий метр и принялся замерять расстояние от шейки до края батистовой сорочки, едва прикрывавшей аппетитную грудь Любаши.

– Двенадцать! – удовлетворенно крикнул он, а его подельник, потрясая какой-то брошюркой, возопил:

– А положено десять! Десять положено по закону!

Константин Васильевич ждал моего ответа, хотя я абсолютно не представлял, как объясняться. Но тут на авансцену вновь выперся Семка и пошел в решительное наступление на бесноватую троицу.

– По-вашему, что это такое? – решительно спросил мой друг, указывая на пышные формы предмета моих мечтаний, жившего этажом выше.

– Грудь! – улыбнулся Константин Васильевич. – Причем обнаженная до неприличных размеров, выходящих за рамки, установленные комиссией по охране общественной морали!

– Да все ясно! Двенадцать сантиметров тут! А дозволено десять! – потрясал плотницким метром его подчиненный.