Украинская каб(б)ала - [89]

– «Дворик», – упавшим голосом произнес я.

– «Дворик»! – передразнил он, скорчив отвратительную гримасу. – Вы, дорогой мой, с этим «Двориком» еще тыщу лет будете здесь торчать! Уж если не можешь вырваться из пут реальности, так хоть название придумай зазывающее, чтобы публику дрожь проняла!

– Да что тут придумывать? – Я тупо смотрел на свою мазню, словно увидел ее в первый раз. – Дворик, сидят старушки, весна…

– Ладно, помогу, – вздохнул «доктор искусствоведения». – Назовем сей шедевр так: «Путаны на пенсии».

– Как?! – в ужасе воскликнул я.

– А вот так! – Он развернулся и, заметив кого-то в толпе, замахал рукой.

К нам подбежала стайка иностранцев во главе с толмачом. Сосед, подняв мою картину над головой, на безупречном английском языке стал ее расхваливать. Я с английским не очень-то дружу, но переводчик, торопливо глотая слова, перевел спич. Оказывается, мой коллега настаивал, что сия картина принадлежит кисти выдающегося украинского поэта и живописца Тараса Григорьевича Шевченко (что было абсолютной правдой), который скончался 10 марта 1861 года (тут надо было уточнить, что я все-таки воскрес), и что эту самую картину долгое время прятала царская, а затем советская цензура, ибо настоящее название картины «Путаны на пенсии» изображает двор царского борделя для высшей знати. Далее он так растолковал образы моей картины, так живописал разговоры моих «путан», что к нему тотчас же потянулись десятки рук с зажатыми в них пачками денег.

Выбрав пачку потолще, «доктор искусствоведения» передал счастливчику холст. Подмигнув мне, он поднял над головой следующий мой шедевр, на котором был изображен дворник Митька, но тут в толпу иностранцев врезались молодые парни и встали барьером между покупателями и «доктором искусствоведения». Один из молодчиков выхватил картину и замахал на толпу руками:

– Аллес! Финиш! Конец! – затем, оскалив рот на переводчика, яростно выдохнул: – Убери их, падла!

Переводчик, вскинув над головой цветастый зонтик, бросился вниз по Андреевскому спуску, а за ним, ломая каблуки, ринулась многоязычная толпа его подопечных.

Молодые люди, продемонстрировав какие-то картонки, злобно спросили:

– Чей товар?

«Доктор искусствоведения» поднял голову вверх, словно считал облака, а я, скукожившись, несмело произнес:

– Какой такой товар? Это картина! Моя!

– Понятно! – произнес один из наглецов, одетый в лайковый пиджак. Посмотрев на картину, он еще раз повторил: – Понятно! И кто здесь намалеван?

Я даже не успел оскорбиться слову «намалеван», ибо даже невежды знают, что нельзя назвать труд истинного живописца малеванием, но я был подавлен наглостью сих господ до такой степени, что помимо своей воли брякнул:

– Это Митька! Дворник! Весьма колоритный тип.

– Вижу, что колоритный! – не унимался наглец и с усмешечкой произнес: – Мало того, что не платим, так еще и клевещем на родную действительность! Вован, смотри, какая грязь, какой пессимизм!

Я не успел возразить, что детали выписывал с натуры, что в Семкином дворе постоянно лежат кучи мусора, как его спутник с воспаленными, как у картежников глазами, которого величали Вованом, раздраженно спросил:

– Свидетельство предпринимателя прошу предъявить!

– Чего? – Я беспокойно оглядывался по сторонам, но Семки и след простыл. «Доктор искусствоведения» между тем озабоченно складывал свои картинки в холщовую сумку, делая вид, что вовсе не знаком со мной и вообще находится здесь совершенно случайно.

– Не «чево», а разрешение на право торговли живописью! – уточнил молодой хам.

Понимая, что произошла чудовищная ошибка, вызванная расстоянием во времени, что, конечно, извиняет молодых людей, следящих за порядком в государстве, я вздохнул и принялся растолковывать суть вопроса, как я его понимал:

– Дело в том, молодые люди, что когда Его Величество Александр Второй изволили вернуть меня в прежнее состояние, то есть освободили от ненавистной мне ссылки в Аральские степи, они тем самым отменили указание родителя своего Николая Павловича, запретившего мне писать и рисовать. По правде говоря, плевать я хотел на сии запреты, ибо натура художника не лезет ни в какие нормы. Тем более сегодня рисовать я не только имею право, но даже обязан, ибо был удостоен звания Академика живописи Санкт-Петербургской императорской академии художеств, чем и пользуюсь в силу стесненных обстоятельств. Россия ведь сегодня другое государство, им нет резона платить пенсии иностранцам! Надеюсь, вы меня понимаете, господа? – Я с надеждой посмотрел на молодых людей, однако на их лицах не дрогнул ни один мускул.

– Значит, так! – после недолгого раздумья произнес Вован. – Картину под кодовым названием «Митька» мы изымаем как предмет извлечения преступной прибыли. В первый раз ограничимся устным предупреждением, учитывая вашу популярность и возраст, но в следующий раз штрафом дело не закончится!

– Каким штрафом? Вы о чем? – наморщив лоб, соображал я и почти робко произнес: – Шевченко я! Тарас Григорьевич! Вы чего, господа?

– Шевченко он! – хохотнул мерзавец в лайковом пиджаке, но напарник осадил его строгим взглядом, а затем, обратив ко мне измученное неведомыми мне мыслями лицо, произнес: