Украденный трон - [128]

   — Нет, — покачала головой Ксения, — вон моя судьба едет.

Степан обернулся.

Из-за поворота улицы показалась крестьянская телега, запряжённая тяжёлым битюгом. На ней сидели двое молодцов в белых балахонах, с криво надетыми белыми колпаками. Возница, молодой безусый парень в старом синем армяке, нахлёстывал битюга, но тот шёл неторопливо и тяжко.

Телега подъехала прямо к остановившимся посреди дороги Ксении и Степану.

Один из санитаров соскочил с телеги и подошёл к юродивой.

   — Она, что ли, Ксения-юродивая? — не глядя в сторону Степана, спросил он. И, не дождавшись ответа, утвердительно произнёс: — Она.

Он кивнул головой в сторону телеги, подзывая второго санитара. Тот неторопливо подошёл, передал первому громадный мешок.

   — Держи её, — деловито приказал первый санитар.

Вокруг них начала собираться толпа. Выскочил из ближайшей лачужки сапожник с молотком и гвоздями, зажатыми между зубов, чернобородый мужик с мешком за плечами сбросил свою ношу возле юродивой, подъехал на старой разбитой пролётке куцый мужичонка-извозчик, подбежали бабы.

   — Убивают, — завопила выскочившая из ближайшего дома беременная баба в синей необъятной юбке и криво надетом платке, подлетели как вихрь старухи в едва надёрнутых на босые ноги башмаках.

Толпа росла.

Санитары огляделись, но продолжили своё дело.

Рослый и здоровый санитар в белом балахоне накинул Ксении мешок на голову и резко потянул его вниз. Руки её оказались прижатыми к бокам, и санитар быстро и ловко окрутил мешок на уровне рук верёвкой.

   — Бери, — уверенно кивнул он второму. Тот собрался было взвалить Ксению на плечо, но рослая грузная баба, простоволосая и грудастая, уцепилась за Ксению и заорала что было мочи:

   — Убивают, режут юродивую! Ксенюшку нашу отымают...

Толпа заволновалась, глухо зароптала и двинулась на санитаров.

Чернобородый мужик легко, плечом, оттолкнул первого санитара от Ксении, сапожник оттеснил второго, и перед ними выросла глухо ворчавшая, тесная толпа, заслонившая Ксению.

   — Что вы, что вы, — бормотал себе под нос Степан, оглядывая толпу. — Знать, они не сами по себе, не разбойники какие...

Но толпа не слышала слов Степана и потянулась к санитарам. Сорвали белые колпаки, разодрали рукава рубах, повергли наземь.

Кто-то принёс острый нож, разрезал верёвки на Ксении и стащил мешок с её головы.

Увидев окровавленное её лицо и разодранную кофточку, заляпанное грязью лицо, толпа взревела и бросилась на санитаров.

Степан пытался вступиться, объяснить, но его никто не слушал. Толпа решила, что и он причастен к делу, и стала бить монаха.

Остервенело били санитаров, пинали ногами, вымещая злобу за неудавшуюся, голодную и постылую жизнь.

Когда толпа наконец отхлынула от санитаров, на земле остались лежать два избитых, окровавленных, едва шевелящихся обрубка человеческой плоти. Степан с оторванным рукавом сутаны, в сбитой скуфейке кричал озверевшим людям слова увещевания, но они потонули в гуле и крике толпы.

Степан вывел Ксению из самой середины толпы и усадил на лавочку возле одной из лачужек.

Оставив на земле окровавленных, избитых санитаров, в порванных балахонах, толпа тут же побежала по своим делам, словно и не было побоища, словно ни до кого не касалось дело освобождения Ксении, не обратив никакого внимания на то, что она сидит у дома на лавочке.

Степан подошёл к санитарам, помог им подняться, отнёс одного за другим в телегу. Стеная и охая, санитары грозились спалить всю улицу, грозились императорским указом, и только тут, из воплей и причитаний потерпевших, он узнал, что Ксению повелели доставить в дольгауз, дом, куда собирали всех сумасшедших.

Телега с санитарами уехала, а Степан всё сидел с Ксенией на лавочке и уговаривал её отправиться к Прасковье, чтобы привести себя в порядок.

Подъехавший на старенькой пролётке извозчик степенно, прямо с облучка поклонился Ксении и умильно-вежливо, ласково пробормотал:

   — Матушка Ксения! Не откажи. Садись! Первый день выехал, а как ты сядешь, весь день удача будет! Не откажи, матушка!

Ксения приподнялась на лавочке и громко сказала:

   — Удача у тебя завсегда будет, разбогатеешь, а теперь вези меня в дольгауз...

Степан изумился. Он ничего не сказал Ксении об императорском указе, о дольгаузе. Она знала, ведала.

Он усадил Ксению в пролётку, хотел сопровождать её, но она жестом руки отклонила его услуги.

   — Обедня ждёт, отец Акинфий, — поклонилась она. — Благослови да и ступай с Богом!

Степан перекрестил её и долго смотрел вслед отъехавшей пролётке, поднявшей на улице густую пыль. Он да зеваки-мальчишки, из-за которых и начался весь этот сыр-бор, были единственными свидетелями её отъезда.

Глава XVII

После иллюминированных празднеств в Лифляндии и торжественного приёма в Курляндии Санкт-Петербург показался Екатерине скучным, серым, грязным и унылым. Серые воды Невы не голубило даже ясное небо и такое нечастое солнце, запорошенные пылью деревья отдавали болотом, а прораставший бурьян даже у Летнего дворца выдавал близость родни города — деревни. Екатерина вызвала к себе генерал-полицмейстера Корфа и уговорила его поскорее привести город в порядок, придать ему вид европейской столицы. Однако не это было главным в их разговоре. Она хотела знать, что происходило за время её отсутствия в столице и какое состояние умов у горожан выявилось после ареста и бунта Мировича. Попутно Корф доложил ей и о том, какое противодействие вызвал императорский указ об учреждении дольгаузов. Разобравшись в истории, произошедшей на одной из улиц города, она поняла, что, как всегда, новое вводится с трудом, проходит через непонимание и сопротивление.