Украденная юность - [41]

Брандт медлил.

— Значит ли это, что я должен буду отправиться в русскую зону?

— Нет. Все зависит от тебя. Найди себе надежного связного — и дело в шляпе. Так как же?

— Согласен. — Губертус Брандт радостно хлопнул Юргенса по плечу и крикнул — Две двойные порции виски!

При этом он подумал: «Я и мечтать не смел, что все так обернется. А Юргенс — до чертиков ловкий парень. Вот удивится отец. Это действительно надо отпраздновать». Вслух он сказал:

— А теперь повеселимся, Юргенс.

Но капитан уже сполз с табурета.

— Я, знаешь ли, не при деньгах. Если можешь выложить за меня бармену мелочишку…

Мелочишка бармену обернулась в триста марок. Однако Губертусу не жаль было денег. То, что он услышал от Юргенса, стоило в десять раз дороже.

Он только сказал:

— Пустяки. Пошли. А баб прихватим с собой.

X

В Берлине ночи стали спокойнее, страх, этот засидевшийся гость, наконец покинул берлинские дома. Никто не звонил в колокола, возвещая мир, но мир наступил. Из убежищ, подвалов и земляных нор вылезали люди, бледные, пропыленные, оборванные. Не зная еще, что будет, они начали расчищать развалины. И Радлов, вскинув на плечо лопату, шагал каждое утро вместе с «фермерами с Миссисипи» к каналу засыпать противотанковые рвы и убирать мусор. Работал он с раздражением и неохотой, твердя про себя: «Все это бессмысленно. Повсюду груды развалин, а мы ковыряемся киркой и лопатой. Чтобы все убрать, нужна тысяча лет». Но какой бы бессмысленной ни казалась ему эта работа, он все же выполнял ее. Выполнял, как и многие другие люди: ведь нельзя же сидеть целый день дома; к тому же за нее давали немного картофеля. Ведал делами уже не народный комитет, созданный Лаутербахом, а районное управление той части города, к которой принадлежал их поселок. В этом управлении Лаутербах был назначен руководителем хозяйственного отдела. Старика будто подменили — он помолодел, день и ночь не знал покоя, и Радлов спрашивал себя: когда же Седой все-таки спит? Лаутербах почти перестал бывать у них, лишь иногда забегал на несколько минут поблагодарить Урсулу, помогавшую его слепой жене по хозяйству. До сих пор еще не было ни света, ни газа, — а воду для питья приходилось носить из колодца и кипятить. Зайдя к ним, он усаживался в плетеное кресло и посасывал трубку, уставший от ночной работы, с воспаленными глазами, по счастливый, и по его радостному лицу разбегались тысячи лучистых морщинок.

Да и в однорукого Шольца словно бес вселился. Он сделался уполномоченным поселка и давно уже сдал картотеку жителей, аккуратно вписав туда фамилию и год рождения Радлова; тут Иоахим узнал, что Урсула старше его на два года. Однорукий по сто раз в день носился из поселка в управление или в комендатуру, расклеивал плакаты, доставал продукты, вмешивался во все, относящееся к работам на канале, и все поручения выполнял с такой энергией и упорством, что Радлов только диву давался.

Сам же Радлов наблюдал за происходящим с внутренней неприязнью и недоверием, как посторонний, которого все это не касается. Он слушал разговоры других и кивал, когда Шольц говорил об «антифашистско-демократической» Германии, но ничего конкретного себе при этом не мог представить. «Что же, — думал он, — движет этими людьми, жертвующими собой во имя столь безнадежного дела? Что за этим кроется, если уж такой простой человек, как Шольц, мечется взад и вперед с пустым желудком, но полный энтузиазма, будто от этого зависит исход сражения?»

Долгими ночами, которые стали теперь такими странно тихими, лежал Иоахим без сна, мучился сомнениями, тревожился, тосковал о родном городе. Порой ему так хотелось убежать, что он готов был зашвырнуть лопату и дать тягу. День ото дня тревога все росла. Почта еще не работала. Его беспокоила судьба родителей, а рассказы о боях в родном городе рождали в нем самые мрачные предчувствия. Порой ему казалось, что родителей уже нет в живых, тогда он решал бежать на следующий же день. А утром на него умоляюще глядели глаза Урсулы, и у него не хватало духу оставить ее одну. Как часто смотрела она ему вслед из калитки садика, когда он направлялся к каналу, и ему чудилось, что она догадывалась, какие его терзают сомнения. «Скоро мы покончим со рвами, — думал он, — и тогда я ей скажу. Дольше я ни за что не останусь».

Но вот они, наконец, утрамбовали последний ком земли и пошли по домам. Многие задавали себе вопрос: что же дальше? И тут посреди дороги их встретил Однорукий, помахивая пачкой листовок. Оказывается, им наконец-то выдадут продуктовые карточки. Вечером он принес их всем, а Радлову положил на стол еще и повестку. Это было приглашение явиться на машиностроительный завод на Гольцтифштрассе.

— Где это?

— За каналом, двадцать минут ходьбы. Прежде здесь был крупный завод.

И Однорукий объяснил, как туда дойти. Он, по обыкновению, спешил.

Оставшись наедине с Урсулой, Радлов в раздумье скомкал повестку и заявил:

— А теперь хватит!

И посмотрел на Урсулу, которая сидела напротив и что-то чинила. Она чуть приподняла голову, опустила руки и ответила с усталой улыбкой:

— Я так и думала.

— Как?

— Что ты хочешь уехать.

«Стало быть, она давно это знала, знала, что я все это время лгал ей, и ни разу даже вида не подала».