Радлов проснулся между двумя и тремя часами ночи. Сон не освежил его, не прояснил его мыслей, скорее наоборот, в первое мгновение ему показалось, будто он вынырнул из глубины темного озера, воды которого со страшной силой все еще тянут его в пучину Радлов с трудом открыл глаза и лишь постепенно стал различать окружающие предметы. Он лежал у какой-то темной стены, рядом протягивал к небу свои голые ветви расщепленный ствол дерева. Вокруг тлели остатки домов, сгоревших почти до фундаментов. Жар и гарь душили его, дым стоял над мостом, словно огромный гриб.
Только услышав короткую резкую трескотню выстрелов, Радлов понял, где он находится. До этой минуты он, правда, видел, что творится кругом, но сквозь свинцовый туман усталости смысл всего происходящего не доходил до сознания. Теперь Радлов окончательно пришел в себя. Он приподнялся, опираясь на руки, подтянул ноги и попытался на слух определить расстояние до места, откуда доносилась стрельба. «Надеюсь, вся эта кутерьма не начнется сначала», — подумал Радлов и почувствовал, как часто и неровно забилось сердце.
Накануне вечером он лежал под ураганным огнем, справа и слева рвались снаряды, его осыпали комья грязи, мимо проносились камни и осколки, от свиста пуль лопались барабанные перепонки. Но испытывал ли Радлов страх?
Нет, смерти он не боялся, она имела свой смысл: враг был бы задержан. Что значила при этом жизнь одного человека? Ведь решался вопрос о судьбе Германии, о судьбе их знамени, а, как говорилось в одной песне, лучше умереть, чем отдать знамя врагу.
Опять без передышки забухали выстрелы. Это уже была не перестрелка потерявших выдержку патрулей — на этот раз в полосе обеспечения столкнулись две сильные группы, поддержанные огнем своих частей. А вот заговорил легкий пулемет, его резкое стрекотание четко выделялось среди других звуков. Вдруг все стихло. Тишина наступила так внезапно и неожиданно, что Радлов непроизвольно затаил дыхание. Несколько мгновений он просидел неподвижно, пригнув голову и прислушиваясь. Но выстрелы смолкли. Слышно было только потрескивание огня в догорающих домах. Что это значит? Сперва бессмысленная пальба, а теперь тишина. Не затишье ли это перед бурей? У русских никогда не поймешь, что они затевают. Может, опять пойдут в атаку?
Последнюю атаку русской пехоты Радлов испытал на собственной шкуре. До сих пор еще звучит в его ушах оглушительное «Ур-р-р-а!» Темные фигуры появлялись везде, куда бы он ни бросил взгляд. Он стрелял как одержимый, пока ствол его пулемета не раскалился. Собственно говоря, все происходило очень просто, почти как на стрельбище: изготовка, прицел, огонь, и после каждой очереди все повторялось сначала. Затем был получен сигнал к контратаке. Красная пелена застилала Радлову глаза, он вскочил и, точно обезумев, бросился вперед, крича и стреляя на ходу.
Атаку русских они отбили. Правда, потом Браун совершил мерзость. А ведь он чуть постарше Радлова. Ему семнадцать, и в гитлерюгенде он всего-навсего шарфюрер. Но мог ли Радлов предотвратить случившееся? Лейтенант Шарф, унтербаннфюрер гитлерюгенда, приказал: пленных не брать. Браун лишь выполнил приказ.
Раненый русский лежал под кустом шиповника. Светлые волосы слиплись — на потном лбу, каску свою он, верно, потерял. Радлов совершенно отчетливо увидел круглое добродушное лицо, искаженное гримасой боли. Русский стонал, произносил какие-то своеобразные гортанные слова. Он попытался было поднять руки, но они бессильно упали; в глазах его стоял страх. Браун крикнул:
— Эй, Иван, говори, чего ты хочешь! Ну говори же!
А потом занес ногу, обутую в тяжелый солдатский сапог, подбитый толстыми гвоздями…
Радлов отвернулся, к горлу подступила тошнота. Он услышал хруст раздавленного черепа. Браун спокойно произнес:
— Вот так!
Казалось, он поставил точку.
Молча они пошли дальше. Все вокруг словно было вспахано гигантским плугом. Возможно, у обитателей ближайших домов здесь были когда-то огородики. Через некоторое время Браун сказал:
— Вот так надо учить этих Иванов. Ты видел фото в «Штюрмере»?
Радлов промолчал. Конечно, он видел эти фотографии и не только в «Штюрмере». С тех пор как русские воюют в Германии, в каждой провинциальной газете публиковались рассказы о расправах большевиков с немецкими военнопленными. Радлов еще тогда решил, что последнюю пулю он сохранит для себя и не дастся живым в руки красных. Но несмотря на все это он никогда не смог бы совершить того, что сделал Браун. Вот если ты стреляешь в противника издалека либо идешь в атаку со штыком наперевес, действует лишь один закон: он или я. Это нечто совсем иное, это — война. Но просто взять и ударом сапога разбить пленному голову — нет, никогда. Пленный — существо беззащитное, такое убийство не отвечало представлениям Радлова о солдатской чести. Его восхищало великодушие к побежденным, описанное в хрестоматиях. Там, например, была рассказана история военного летчика Рихтгофена, память которого почтили даже враги, перебросив через линию фронта венок. И разве он не читал, что в Африке немецкий летчик-истребитель пожал руку своему врагу канадцу, когда они после воздушного боя вынуждены были выброситься с парашютами, а уж потом оба пустились в путь по ничейной земле — один направо, другой — налево? Вот это в его глазах и было «фронтовым товариществом», героизмом, уважением к врагу. Но с другой стороны — достойны ли русские такою обращения? Ведь известно, что это дикари, сражающиеся только потому, что их гонят в атаку. Как же, однако, могло случиться, что эта понукаемая к бою, неполноценная раса дошла до Берлина? Браун, правда, считает, что в этом беды большой нет, мы-де тоже стояли под Москвой. Он мямлил что-то насчет прорыва блокады, насчет того, что Иван еще даст тягу.
