Украденная юность - [16]

Вдруг чья-то рука опустилась на его плечо и с силой повернула. Радлов попытался вырваться, но рука цепко держала его. Наконец подняв глаза, он узнал Брандта и тут же снова отвернулся, пробормотав, как упрямый ребенок:

— Оставь меня в покое…

Брандт еще раз повернул его к себе.

— Что с тобой приключилось? Получил орден — и ревешь, вместо того чтобы радоваться!

На ресницах Радлова еще не высохли слезы, он посмотрел на бывшего школьного товарища. Неужели Брандт продолжает верить в победу? Разве он не видел, что произошло с фюрером? Или не хотел видеть?

— Все напрасно, все… — снова всхлипнул Радлов.

— Что напрасно?

— Война-то ведь проиграна! — крикнул Радлов.

Брандт подумал: «Он сошел с ума. Орет так, что стены дрожат. Видно, на фронте ему здорово досталось. Надо поскорей улепетывать отсюда, а то, пожалей, влипнешь с ним».

— Пошли, — сказал Брандт, — пошли, Ахим. На мосту, видно, жарковато было, а?.

Он схватил Радлова за руку, потащил по какой-то винтовой лестнице мимо часового и втолкнул в уборную.

— Ну вот, — сказал он, облегченно вздохнув, — теперь умойся, стань человеком, а потом расскажешь, что случилось.

Он говорил с ним мягко, как с больным.

Радлов, равнодушный ко всему вокруг, безвольно подчинился и выполнил все, что от него требовали. Когда он снова повернулся к Брандту, ют понял, что Иоахим действительно измучен. На какое-то мгновение Брандт даже почувствовал к нему сострадание. Перед ним был не тот Иоахим Радлов, которого он знал.

— А теперь мы пойдем в казино, закусим, выпьем водочки и кофе, — сказал он, — это тебя живо вылечит.

Казино для младших офицеров СС находилось этажом выше убежища фюрера. И здесь на полу лежали ковры, а на стенах висели картины. Между накрытыми столиками неслышно сновали вестовые в белых куртках. В углу пищал патефон. Радлов ел механически, опустив застывший взгляд на прибор, потом он закурил сигарету, которую Брандт положил перед ним, и выпил одну за другой две большие рюмки водки. Спирт огнем обжег ему горло и ударил в голову.

Брандт все время наблюдал за ним, как врач-психиатр наблюдает за больным. Он не доверял безучастности Радлова и раздумывал над тем, что могло послужить причиной такого неожиданного приступа меланхолии.

Радлов заметил вопрос в глазах приятеля. Горько усмехнувшись, он подумал: «Эх, все равно нет смысла объяснять ему… Это мой последний ужин, зайдет солнце, и мой труп будет валяться где-нибудь среди развалин. К чему еще какие-то разговоры? Если уж он непременно хочет знать, пожалуйста…»

Но так как Радлов молчал, штандартенюнкер заговорил первым:

— Ты считаешь, что все было напрасно?

— Все! Жертвы, смерть Клауса…

— Адам погиб?

— Да.

Брандт замолчал и выпустил дым через ноздри. Потом сказал вполголоса:

— Жаль, хороший был парень. Мой отец тоже погиб.

«Всегда погибают лучшие, — подумал Радлов. — От тех, кто остался, толку мало».

— Почему ты считаешь, что война проиграна? — спросил Брандт.

Радлов твердо взглянул на штандартенюнкера. И, понизив голос, ответил:

— Фюрер, Губертус, фюрер… разве ты его не видел?

«Стало быть, вот что выбило его из колеи. Ужасный вид Гитлера. И как это я сразу не догадался, совершенно ведь ясно. Он был всегда слишком доверчив, этот наивный Радлов. Понятно, что подобное зрелище подействовало на него угнетающе».

— Фюрер в таком состоянии, что, конечно, не может уже быть хозяином положения, — продолжал Радлов. — А если мы проиграем войну, то оставшихся в живых повесят, как сказал однажды сам Гитлер, Помнишь?

— Да, конечно.

— А я не хочу, чтобы меня вешали, — возразил Радлов.

Брандт кивнул вестовому и заказал коньяк.

— Что это значит? — спросил он.

— А это значит, что я либо погибну на поле брани, либо застрелюсь.

Штандартенюнкер взглянул на приятеля. Лицо Радлова оставалось спокойным, но Брандт прочел на нем непоколебимую решимость претворить свои слова в действие. «Трусом он никогда не был, — подумал Губертус, — он сделает, как сказал, это не пустая болтовня». И в тот же миг ему пришла в голову блестящая мысль, которая заставила его разволноваться. А что, если приказать Радлову работать на него? Этот парень всегда считался смельчаком, лучшего связного не найти. Правда, в таком случае надо прежде всего выбить у него из головы дурацкую мысль о самоубийстве. И Брандт сказал:

— Эти слова я уже сегодня слышал.

— Какие?

— «Я застрелюсь».

В другом конце комнаты совсем молоденький пьяный унтерштурмфюрер завел новую пластинку и грубым голосом стал подпевать: «Вот как у казармы, у больших ворот…»

— От кого? — спросил Радлов.

— От фюрера, Ахим. Он заявил, что война проиграна.

— Вот видишь! И у тебя не будет выбора.

Только теперь Радлов сообразил, что он даже не поинтересовался, каким образом очутился здесь Брандт. Он ведь думал, что Брандт взрывает где-то мосты и склады оружия.

Штандартенюнкер закурил новую сигарету и неторопливо ответил:

— Ты ошибаешься, Иоахим, я не овца, чтобы добровольно лечь под нож. Так, мой милый, недолго и промахнуться. Германия будет существовать, пока существует наше движение.

— И ты хочешь, чтобы я поверил, будто фюрер…

Брандт сделал отрицательный жест.

— А, фюрер, — отрывисто сказал он, — и что тебе дался этот Гитлер? Он — человек конченый, на нем надо поставить крест. От него ждать больше нечего. Но ведь с Гитлером идея не умрет. Неужели ты думаешь, что с проигранной войной погибнет и наше движение? По секрету могу тебе сказать, что сейчас такое готовится, о чем ты и мечтать не смеешь. Или ты воображаешь, что американцы будут сложа руки смотреть, как русские большевизируют Германию? Мой милый, ты страшно заблуждаешься. Мы продолжим работу в подполье, у нас и сейчас уже есть подпольная армия, и мы боремся. А ты, дурачок, болтаешь о смерти! Теперь-то как раз и надо жить, чтобы бороться с большевизмом. В этом сейчас твой долг, долг немца. А умереть ты всегда успеешь. Подожди, пока мы выступим.