Уинстэнли - [7]

Положенный еще средневековыми обычаями семилетний срок ученичества Джерард Уинстэнли закончил в 1637 году, в возрасте 27 лет. Нудное, опостылевшее обучение позади: 21 февраля он становится фрименом — свободным гражданином Лондона; он принят в компанию торговцев готовым платьем. Он продолжает поддерживать тесные связи с родным Ланкаширом; вероятнее всего, отец посылает ему изделия своей мастерской — платья из сукна и бумазеи, а Джерард продает их в Лондоне.

Вряд ли дело его шло успешно. Созерцательность и устремленность к неведомым глубинам духа — плохие помощники в торговле. Надо было считать десятки дублетов и юбок, заботиться о том, как подешевле купить и подороже продать. Он не чувствовал к этому призвания. Впоследствии он так будет описывать жизнь мелкого лавочника: «Если он, торгуя в этом мире, запросит за свой товар слишком мало или слишком много, — он встревожен: он делает все, что может, но сердце его полно тревоги, ибо он думает, что мог бы сделать лучше; когда дело идет ему на ум, он тревожится; ни ясная погода, ни охота. — ничто не занимает его, ибо он в постоянной тревоге… так что ни одной здравой мысли не возникает в его сердце, оно сковано раздражением и тревогой…» Не по душе ему такое состояние. «Я назвал бы это адом, — скажет он впоследствии, — ибо это — пребывание во тьме, вне жизни, вне довольства и мира божия».

Да и трудно продержаться мелкому торговцу среди алчных столичных воротил, среди жестокой конкуренции торгового мира. «Хотя я и был воспитан как торговец, — скажет он, — все же поддерживать даже бедное существование — столь трудное дело, что человек скорее лишится куска хлеба, чем заработает его, торгуя среди людей, если он с открытым сердцем доверится кому-либо». Мелкому лавочнику угрожали неисчислимые беды: «болезнь, неодобрение друзей, ненависть людская, потеря имущества от огня, воды, мошенничество коварных обманщиков…» А это приводит к ужасным видениям, ночным кошмарам и страху разорения.

В таком состоянии духа Джерард жил, вероятно, с самого начала своей самостоятельной деятельности. Ища выхода и отдыха от тревог, он усердно посещал церковь, слушал проповедников, читал и искал истинной веры. Он исповедовал того бога, грозный и смутный облик которого вставал из речей кальвинистских пасторов. Но карающий облик этот не давал утешения; Джерард чувствовал ложь и несправедливость официально одобренной церковной догмы.

Год спустя после начала самостоятельной жизни он, быть может, шел в облаке пыли вместе с лондонской толпой за телегой, к которой был привязан истязаемый подмастерье Джон Лилберн. Этот юноша, пятью годами моложе его, Джерарда, тайно перевозил из Голландии отпечатанные там трактаты пуританских вождей. Он знал, за что борется и страдает. Его привязали к телеге, сорвали рубашку, и палач то и дело стегал треххвостой плетью по вспухшей окровавленной спине. Из толпы слышались сочувственные, подбадривающие страдальца возгласы.

Потом его вместе с книгопродавцем, стариком Уортоном, зажали колодками позорного столба у здания Звездной палаты. Едва палач, примотав ремешком деревянные брусья, между которыми были зажаты голова и руки казнимого, отошел, истерзанный Лилберн начал говорить.

— Братья! Не по божескому закону, не по закону нашей страны, не по воле короля терплю я это наказание, а только по злобе и жестокости прелатов. «Из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы». Не о епископах ли это сказано?

Толпа напряженно молчала. Этот неистовый человек ничего не боялся.

— В каком английском законе написано, — вопрошал он, — что от обвиняемого можно требовать показаний против себя самого под присягой? Меня не поставили лицом к лицу с обвинителем. Даже римские язычники не позволяли себе такого. Они хуже язычников, хуже книжников и фарисеев, эти наши мучители — епископы. Их власть не от бога, а от дьявола, их жестокое иго над народом — печать зверя.

Смелость Лилберна поражала. Нечеловеческим усилием он высвободил из колодок руку, сунул ее в карман и бросил затем в толпу несколько экземпляров «Литании» — мятежного сочинения доктора Баствика. Но было в его словах и нечто гораздо более важное, чем бесстрашие — призыв к великой борьбе против сил тьмы.

— Братья мои! — звучало на площади, и дыхание замирало от величия тайн, которые должны когда-нибудь открыться. — Не бойтесь принять страдания за свободу духа! Сегодня я на себе испытал, сколько душевной силы приливает тому, кто верит в свою правду… Как отступает перед нею всякий страх и боль. Облекитесь и вы во всеоружие божье, чтобы подняться против козней дьявольских. Помните, что наша война не против плоти и крови, но против миро-правителей тьмы века сего, против духа злобы…

Руки палача подняли за волосы голову говорившего и сунули кляп ему в рот. Он замолчал. Толпа не расходилась. Если в ней стоял в этот час Джерард Уинстэнли, то он понял, вероятно, что война духа против сил тьмы и злобы вела к боли, жестокости, грозила погибелью телу.

Через два года скончался его отец, Эдвард Уинстэнли. 27 декабря 1639 года Джерард, по всей вероятности, присутствовал на похоронах в Уигане; но в родной городок не вернулся. Магазин готового платья в Лондоне требовал постоянного присутствия. Возможно, и другие обстоятельства влекли его в столицу. Меньше чем через год, 28 сентября 1640 года он женился на Сузан, дочке небогатого лондонского хирурга Уильяма Кинга, и поселился в Сити, на улице Олд Джури, в приходе святого Олава.