Ухищрения и вожделения - [49]

Через пятнадцать минут она уже лежала в постели. Мэг очень устала физически и скорее сознавала, чем чувствовала, как перевозбужден ее мозг. Она никак не могла улечься поудобнее: ныли руки и ноги. Старый дом стоял слишком далеко от берега, и ей не слышны были удары волн, но запах моря, его вечное биение все равно всегда ощущались и здесь. Летом весь мыс словно вибрировал от негромкого ритмичного гула, который в штормовые ночи или во время весенней большой воды нарастал, превращаясь в злобный рев. Мэг всегда спала с открытым окном и погружалась в сон, убаюканная отдаленным гулом моря. Но сегодня у моря не хватало сил успокоить ее возбужденный ум и дать забвение. На столике у кровати лежала книга Энтони Троллопа «Домик в Эллингтоне»,^[31] которую она любила перечитывать. Но сегодня и любимая книга не могла увести ее в спокойный, стабильный, ностальгически далекий мир Барсетшира, на лужайку перед домом миссис Дэйл, где играют в крокет, а затем обедают у хозяина поместья. Воспоминания о вечере, проведенном в «Обители мученицы», ранили душу. Они были слишком волнующими, слишком недавними, чтобы их мог утишить и стереть сон. Она открыла глаза, вглядываясь в темноту, в которой так часто перед сном возникали знакомые, обиженные детские лица, коричневые, черные, белые… Они склонялись над ней с упреком, вопрошая, почему же их учительница, которую они так любили и думали, что и она их любит, покинула их. Обычно Мэг испытывала облегчение, когда призраки этих маленьких обвинителей исчезали, и в последние несколько месяцев они посещали ее все реже. Но иногда вместо них возникали воспоминания, причинявшие гораздо более сильную боль. Директриса попыталась заставить ее пройти курс психологической апробации по межрасовым отношениям. Это ее, которая учила детей разных рас и национальностей вот уже двадцать лет. И была одна сцена, которую она всячески пыталась выбросить из памяти: последнее собрание в учительской, кольцо непримиримых лиц, коричневых, черных, белых, обвиняющие глаза, настоятельные вопросы. И в самом конце, доведенная до предела их грубыми запугиваниями, она вдруг разрыдалась от беспомощности и отчаяния. Никакой нервный срыв — если использовать это весьма удобное иносказание — не мог быть более унизительным.

Но сегодня даже это воспоминание о пережитом позоре поблекло перед более свежими и не дающими заснуть картинами. Перед ее взором снова и снова мелькала девичья фигурка, на какой-то момент силуэтом возникшая на фоне разрушенных стен аббатства. Мелькала и снова исчезала, словно привидение, в черных береговых тенях. Мэг снова сидела за обеденным столом и видела перед собой в колеблющемся пламени свечей встревоженные темные глаза Хилари Робартс, неотрывно глядящие на Алекса Мэара. Она снова вглядывалась в лицо Майлза Лессингэма в бликах пылавшего в камине огня, видела его руки с длинными пальцами, протянутые к бутылке кларета, слышала его чуть высоковатый голос, повествующий о невероятном… И вдруг, уже совсем засыпая, она ринулась вместе с ним через кусты, сквозь этот страшный лес, чувствуя, как колючки царапают ей ноги, а низко растущие ветки хлещут по щекам, и вот она уже стоит, вперив взгляд в это гротескное, изуродованное лицо, освещенное лучом электрического фонаря. И, пребывая в этом сумеречном мире, меж сном и бодрствованием, она поняла, что знает это лицо. Оно знакомо ей, потому что оно — ее собственное лицо. Она вырвалась из кошмара, тоненько вскрикнув от ужаса, зажгла лампу у кровати и взяла со столика книгу, твердо решив читать. Полчаса спустя книга выпала из ее рук, и Мэг впервые за ночь погрузилась в беспокойный и некрепкий сон.

Глава 6

Растянувшись на кровати во весь рост и лежа совершенно неподвижно, Алекс Мэар уже через пару минут понял, что вряд ли сможет заснуть. Лежать в постели, не смыкая глаз, всегда было для него непереносимо. Он легко мог обойтись немногими часами сна и спал обычно очень крепко. Рывком он спустил ноги с кровати и потянулся за халатом. Встал и подошел к окну. Он подождет и посмотрит, как встает солнце над Северным морем. Мысли его вернулись к событиям прошлого вечера: он думал о том, какое облегчение всегда приносит ему беседа с Элис, уверенность, что с ней можно говорить обо всем, зная, как трудно ее удивить или шокировать. Что, как бы он ни поступил, что бы ни сделал, сестра — если и не сочтет его правым — все равно будет судить о нем по иным стандартам, не тем, по которым она так непреложно строит свою собственную жизнь. Тайна, которую они хранили, те минуты, когда он удерживал ее за плечи, прижимая к стволу яблони ее содрогающееся тело, и не отрываясь глядел в ее глаза, заставляя подчиниться своей воле, — все это связало их вместе прочнее каната, и такую связь ничто не могло ни порвать, ни ослабить: ни тяжесть их совместной тайной вины, ни мелкие неприятности и досады их совместной жизни. И тем не менее они никогда не говорили о гибели отца. Алекс не знал, вспоминает ли сестра когда-нибудь об этом или травма так велика, что навсегда стерла происшедшее из ее памяти, так что Элис поверила в придуманную им версию, подсознательно приняла неправду и теперь считает ее единственно возможной правдой. Когда-то, вскоре после похорон, видя, как спокойна сестра, он представил себе такую возможность и сам подивился, как не хочется ему в это поверить. Ему вовсе не нужна была ее благодарность. Самая мысль о том, что Элис может счесть себя обязанной ему, казалась Алексу унизительной. «Обязанность», «благодарность» — эти слова не присутствовали у них в обиходе, в них не было необходимости. Но он хотел, чтобы она помнила и понимала. То, что он совершил, было столь чудовищно, так поразило его самого, что было бы просто невозможно не разделить знание об этом ни с одной живой душой на свете. В те дни и месяцы, что последовали за смертью отца, Алексу очень хотелось, чтобы сестра осознала всю огромность его поступка и поняла, что он совершил это ради нее.